Оповідання та нариси - Свидницький А. П.

- А деньги-то?

- Хлеба не допросишься, а водки даром поднесут, только бы в кабак зашел.

Вот и блестит кокарда в шинке, а босые и голодные детки ждут папашу, не дождутся. Простыл голый борщ, замерзла каша в печке.

- Но ведь и это самоубийство?

- Оно так, но что же делать? Ужели «з мосту та в воду», чтобы «разом покончить» и с нуждою, и с службою, и с жизнью? Одно другого стоит.

(Подольская быль)

Не очень далеко от нас то время, когда во многих тюрьмах южнорусского края содержалось множество грамотных и неграмотных, обвиняемых в распространении фальшивых кредитных билетов, таких же рублевиков и червонцев. Все это были невинные жертвы неопытности с своей стороны и обмана со стороны других. Всунут в руку красненькую, ну и значит десять рублей, а по чем узнать, фальшивый билет или нет? Получатель рад-радехонек, что есть чем подать уплатить, и меняет билет у сборщика, тот передает другому для сдачи в казначейство, а этот уехал в город и домой уже не возвратился. Начинается потеха. Ищут, докапываются, добрались до разменявшего.

- Где взял?

- Що?

- Да ту бумажку, что разменял у сборщика.

- Бумажку? Жид дав на ярмарку за бычка. Я ще четыре рубля ему сдачи дав. Або що?

- Фальшивая.

Мужик глаза вытаращил. Чиновник продолжает: «Подавай свата».

- Де его взяты? Та хиба жидюга так такы й прызнаеться?

- Не можешь показать?

- Не могу.

- Сотский! кандалы!

И ни сном, ни духом не виноватый бедняк очутился в тюрьме за распространение фальшивых кредитных билетов, «в каковом действии своем сам сознался, сообщника - же своего, от которого получил таковые, упорно сокрывает».

Года через два со дня ареста сборщик и сдатчик получают свободу, чтобы поплакать на своем разоренном хозяйстве - два невинных заменены одним таким же. А виновный смотрит со стороны да на ус себе мотает: поумнели ль мужички? умудрилась ли полиция? не надо ли искать другого сбыта? Но по наблюдениям оказывается, что все обстоит благополучно, что не для чего изменять систему. И опять сдатчик попадается, указывает на сборщика, тот на село. Опять ищут, докапываются, опять разорение, тюрьма и новое «дело о распространителе».

В такое невеселое время, после одной из летних больших заднепровских ярмарок, выехало из Киева два грека. Срок их заграничным паспортам приближался к концу, отчего иностранцы так спешили, что даже не успели побывать в лавре. Для избежания формальностей по получению подорожней они отправились на балагуле. Бедным людям известны удовольствия, какими наслаждаются путешествующие на измученных балагульских лошадях; но лучше пробыть в дороге несколько лишних дней, нежели провести не меньшее их число в приемной разных присутственных мест и в передней разных официальных лиц, искрестивши город вдоль и поперек. Промедление в дороге услаждается, по крайней мере, частою переменою видов. Это особенно надо сказать о дороге на запад от Киева, по которой отправились греки. При путешествии в этом направлении не успеешь отвести глаз от одной картины, как является другая, третья - одна другой привлекательнее. Должно быть, эти греки были большие любители красот природы, потому что договорили балагулу останавливаться для ночлегов и для корма лошадей под открытым небом, где им понравится, хотя бы то и в расстоянии нескольких верст от прежней стоянки. Еврей сначала упрямился, но когда посулили ему двойную оплату, то с большим удовольствием согласился, выговоривши себе права шабашовать под кровлею.

На таких-то условиях они отправились из Киева и уже добрались до гористых мест Подольской губернии, а ни разу не останавливались иначе как в лесах или на лугах, всегда избирая такие места, где есть вода или топливо. Тотчас разводили огонь и ставили самовар или варили кашу в казанке, смотря по времени. После чаю они обыкновенно ложились на траве в тени и принимались за трубки, беспрестанно болтая на непонятном для балагулы языке, а после каши забирались в повозку и спали - днем оба разом, а ночью поочередно. Особенное внимание при этом обращали на то, чтобы лежать на небольшом своем железном сундуке. Еврею легко было заметить такую заботливость о сундуке, и он подумал: «Эй-вэй, сколько там должно быть богатства! Если бы мне столько или хоть десятую долю, то знаю, что не вьекал бы, балагульствуя, а был бы себе купец, завел бы крамницу для жены, а для себя погреб; все паны, все попы, все заможные заезжали бы ко мне, ели, пили и грошики платили. А я бы себе в атласном кафтане бим-бим-бом!»

Думая да раздумывая, ласый к деньгам бедняк не мог спать и по ночам.

- Што, май, не снешь? - заговаривал бодрствовавший грек.- За лоша не бояться; я сберегать и наш и твоя. Ночевай со сном.

- Комари не дают.

- Комаря не дело, сон - дело.

По большей части этим и оканчивался разговор. Грек принимался за трубку, а еврей за мечты. Разложенный костер мало-помалу погасал, наконец и совсем потухал. Начиналась тишина, в которой по временам тюркал дримлюх 51 и постоянно слышались храп спящего грека; сопение еврея да по временам вздохи и вздрагивания лошадей, скубущих густую траву. В больших лесах при этом раздавался голос филина, а вблизи прудов и озер слышалось кваканье диких уток и гуканье бугай-птаха. Но едва забрезжет заря, как начинается движение - снова разводится огонь, варится каша, еврей поит лошадей, сыплет им овса, и пускаются в путь при первых криках проснувшихся ворон. Брошенный костер постепенно бледнеет пред усиливающимся рассветом, и к восходу солнца только недогоревшие головешки дымлят вокруг пепелища...

Не один такой ночлег имели наши подорожние, подвигаясь все вперед и с заметной постепенностию встречая все более глубокие долины, более длинные и крутые спуски и подъемы. Для длинных, не очень крутых и притом гладких спусков и подъемов у подолян существует характеристическое название: урвыживит, но урвыживоты были уже позади - и не только они, но и несколько таких долин, из которых, оглянувшись назад и посмотревши вперед, невольно призадумаешься: как здесь люди ездят