Том 8 - Леся Українка
Гауптман, будучи сам «одиноким» в литературе, как большинство его героев в жизни, особенно внимательио отнесся к типу нового Чайльд-Гарольда, который уже далеко отошел от своего байрововского прототипа, но все же сохранил родственные ему черты. «Одинокий» Га~ уптмана более приближается к Чайльд-Гарольду, чем, напр[имер], «одинокий» Мопассана, Метерлинка и даже Ибсена.
У Мопассана «одинокий» не представляет из себя типа, так как по Мопассану всякий человек одинок в том смысле, что все человечество есть собрание вечных незнакомцев,— чужая душа потемки, и ничто не в со-стоянии осветить ее для окружающих, люди блуждают в этих потемках, сталкиваются, ранят друг друга, но никогда не достигают полного сближения, которое суще-ствует только в идеале, созданном людьми для собствен-ной муки. <Гейерстам понимает одиночество в том же смысле, только ищет его проявлений в наиболее резкой форме, близкой к помешательству, и, подобно Мопассану, не видит никакого выхода из этого «вавилонского прокля-тия».> Метерлинк исходит из того же основного положення, что людям свойственно взаимное непонимание, но считает ато временным состоянием, видя залог лучшего будущего в тех редких моментах какого-то мистического подъема духа, который позволяет нам угадывать чужую душу «по наитию» (par intuition), помимо слов и поступ-ков, затемняющих ее. «Одинокие» Ибсена одиноки глав-ным образом по отношению к обществу, в своем же интимном кругу они почти всегда находят себе отклик и понимание, "СТак «враг народа» Штокман, исповедующий в конце драмы религию одиночества, в сущности, от начала до конца вовсе не одинок,— жена и дочь не переставали все время быть на его стороне, а в самую крити-ческую минуту явился старый друг с нравственной и материальной поддержкой. Нора, и Гедда Габлер, правда, одиноки в своем интимном кругу. > если же они и там подчас бывают одиноки, то они не всегда были такими, одиночество не составляет их существенного, неотъемле-мого свойства, и можно найти поворотные пункты в их жизни, раныпе которых они были «как все» и не чувство-вали вокруг себя ничего рокового. <Наиболее одинокими являются Рубен с Иреной в последней драме Ибсена «Когда мы, мертвые, воскреснем...», но под конец и они доходят до взаимного понимания.>
Не таковы герой Гауптмана: они одиноки по сугцеству, как герой Байрона, они уже сразу являются нам такими, в их жизни нет поворотных пунктов к одиночеству, у них бывают, наоборот, поворотные пункты от одиночества к единению с окружающими, но они не хотят, или не умеют, или уже не могут воспользоваться этими поворотними пунктами. Но в их одиночестве нет ничего мисти-ческого, его можно объяснить средой, воспитанием и т. д., тем более оно трагично, именно потому, что оно закономерно, что против него бессильно всякое наитие, пока не изменены коренным образом условия, создаю-щие его; чтобы воспользоваться этими поворотними пунктами, нужно героическое усилие со сторони самих одиноких или окружающих их, но героизм, к сожалению, не свойствен таким «слишком человеческим» натурам, какими являются по большей части герой Гауптмана.
Чтобн спасти Елену, героиню первой драми Гауптмана «Перед восходом солнца», от ужасного нравствен-ного одиночества, среди безнадежно развращенной семьи, нужно било героическое усилие со сторони ее жениха, который, однако, не решился пожертвовать своей, дове-денной до крайности, боязныо наследственного алкого-лизма, но и не решился открыто признаться в этом своей невесте, а просто сбежал, подобно гоголевскому Подко-лесину, бросив несчастную девушку на произвол судьбн, не попробовав даже помочь ей найти другой вьіход, кроме вихода замуж; у Елени тоже не было настолько ге-роизма, чтобн освободиться от семьи без помощи жениха и пережить тот удар, который он нанес ей своим бег-ством,— в порыве отчаяния она вешается. В этой первой драме уже заключаются,— правда, еще в значительно грубом виде,— элементы позднейших драм Гауптмана, где тяжелые семейные сцены поражают нас чем-то ро-ковым. В «Празднике примирення» мы видим целую семью одиноких, томящихся взаимным непониманием людей; отец и мать своими ужасными, ненормальными отношениями отравили чуть не с колыбели *души своим детям, невольным свидетелям и судьям их раздоров, и все они, утомленные семейным адом, жаждут примирення и тщетно делают время от времени усилия достигнуть его. В этом помогают им две посторонние женщины, но тоже напрасно, так как в этом аду бессильны даже ангелы,— единственный способ побороть его — ато бежать из него, пока не поздно, да и то еще неизвестно, не уне-сет ли каждый из беглецов искру адского пламени в своем сердце, которая будет продолжать отравлять его всегда и всюду. Родителей, наконец, примирят смерть одного из них, братьев — добровольная разлука, но один из них, по-видимому спасенный любимой девушкой, в минуту откровенности выражает опасение, как бы в будущем ему с его женой не повторить истории отца с матерью... И мы склонны разделить его опасение! «Одинокие люди» и «Потонувший колокол» идентичны по основной фабуле: Ганс Фокерат и мастер Генрих — оба неудачники, люди переходного времени и переходной психологии, мучитель-но бьющиеся между своими высокими замыслами и бес-силием воплотить их в конкретные формы, оба одинокие в своей слишком простой буржуазной семье, и вместе с тем оба порабощенные навсегда атой семьей, не умею-щие порвать решительно, раз навсегда тех цепей долга, которые наложила на них любовь, в сущности, ни в чем не повинной их семьи; жены атих одиноких неудачни-ков, Кете и Магда, слепо идеализируют их, но не за то, что в них действительно єсть лучшего, а просто только в силу любви, не критикуя, не оправдывая и не осуждая, они со слезами просят своих мужей: помоги мне тебя понять! Но их мужья никому помочь не могут, они сами нуждаются в помощи, хотя бы для того, чтобы понять самих себя. Так байроновский Каин не может помочь ни Аде, ни самому себе. Эти жены — дрожащие тени своих мужей, а тень не может служить поддержкой. Когда же являются другие, более энергичные и независимые жен-іцины, Анна Мар и Раутенделейн, то они только напрасно отравляют свою жизнь попыткой. освободить фатально одиноких от одиночества,— в решительную минуту встает
