Том 8 - Леся Українка
Les extremites se touchent!,— Пшибышевский создает искусство «горсти», Жеромский этику — тоже «горсти», и в какие тяжелые цепи заковывают они эту «горсть». Пшибышевский отрекается от счастья и красоты во имя «силы», Жеромский во имя «сострадания»; один хочет освободить искусство, другой человечество,— но кого может освободить невольник в цепях?
Писатели, подобные Немоевскому и Жеромскому, про-изводят впечатление чего-то бесконечно нежного и любя-щего, но не сильного, не свободного духом. Совершенно противоположное впечатление производит столь же груст-ный и сосредоточенный, но мужественный и свободный талант Серошевского *. К какой школе он принадлежит? Какой эстетической теории придерживается? Едва ли он сам задавался когда-нибудь этим вопросом. По стилю и по чисто объективным приемам изложения он резко отли-чается от всех новейших польских беллетристов с их преувеличенными фразами, стремлением к оригиналь-ности и крайним субъективизмом. По внешней манере, в сущности, такие различные по духу писатели, как Пши-бышевский и Жеромский, как Тетмайер и Каспрович, очень сходны между собой: они все пишут новороманти-ческим стилем и постоянно противоставят чувство рассуд-ку. Серошевский по литературным приемам ближе всего к русскому реализму тургеневского образца, но по при-страстию к исключительным темам, грандиозным контурам приближается опять-таки к романтизму. Нпкаких теорий искусства, никаких эстетических догматов он сам не развивает нигде, этических програми тоже не ставит в отвлеченной форме, разве что иной раз позволит како-му-нибудь действующему лицу выразить такое мнение: «Надо, чтобы каждое действие, каждое движение наше заклювало в себе ясную частицу идеала, иначе все будет смертыо... тщетой...» Я не буду останавливаться на доста-точно известных русским читателям повестях Серошев-ского из сибирской жизни, уномяну только об его послед-ней повести «Риштау», которая, кажется, еще не появлялась в русском переводе. Действие ее происходит на Кавказе в польской семье. Семья эта «села на землю», отчасти по необходимости, но еще более по сознательному желанию ее умершего главы, который был человеком вообще очень идейным, подчинявшим все в своей жизни определенным «убеждениям»,— главным его убеждением было, что «оставаться в согласии со своєю совестью можно, только будучи земледельцем. Земля — источник всяких богатств и нравственности». Согласно этому принципу он устроил жизнь свою и своей семьи: детей никуда не отдавал в ученье, учил их сам и старался привить им свой принципи; но когда он умер, то сыновья его остались недоучками и — далеко не убежденными. Им при-шлось заниматься нелюбимим, навязанним им почти насильно земледелием в местности заброшенной, некуль-турной, где они чувствовали себя оторванннми от всего мира; к тому же личная жизнь сложилась печально: оба брата влюбились в свою приємную сестру, которая не любила ни одного из них, а увлеклась заезжим членом Географического общества, молодим поляком, преданним науке. Братья ищут забвенья: младший — в природе и в охотничьих приключениях, старший — в пьянстве и в одуряющем тяжелом труде.
К этой истории жертв навязанной идеи довольно механически присоединена история молодого члена Географического общества, сама по себе, впрочем, очень инте-ресная, особенно своим финалом. Учений вместе с провод-ником-черкесом сваливаются в продасть во время экспе-диции, убегая от наводнення, внзванного землетрясением (три катастрофи сряду — это и старому романтизму впору!), однако остаются в живих, в ожидании, пока их все-таки зальет вода, проникающая в пропасть от наводнення. Черкес рассказивает о судьбе своей семьи, об эмиграции в Турцию, о тоске по родине... потом, проник-нутий глубоким фатализмом, молится и спокойно ждет смерти. Молодой учений не находит в себе молитви, но он как би исповеднвается перед собой в этот Грозний час приближеиия конца и видит «грязь мелкон фальши, умолчаний, у ступок, которне он должен был де дать при разных обстоятельствах жизни», видит, что он не жил, а только собирался жить. Но вот теперь уже поздно, он упустил время и не будет жить никогда. «И все летело в темную пропасть отчаяний перед этим одним словом «смерть». Потом показалось ему, что с горных вершин какая-то туманная женская фигура наклоняется к нему и произносит его имя в длинном ряду напрасно погиб-ших сынов своих...» Ученого потом находит младший брат-земледелец, но живого или мертвого — на это автор не дает ответа.
Серошевский не патриот в ходячем смысле этого слова, он часто приводит идею, что нет тяжелее и бесплод-нее жизни, чем жизнь человека, чувствующего себя чуже-странцем — в родной ли, в чужой ли стране, все равно. Сам он не относится как чужестранец ни к идеологам-полякам, ни к прокаженным якутам, ни к чукчам, ни к черкесам, но «туманная женская фигура» назовет его имя не в ряду погибших для нее сынов.
«Синтеза», который старается найти у Серошевского критика, мы, с своей стороны, у него не видим, да и вообще едва ли скоро найдет его польская литература, у которой аналитическая работа еще далеко не кончена, так как ей слишком часто мешали в работе более или менее не зависящие от нее обстоятельства.
Польская критика вслед за беллетристами взывает: «Синтеза, синтеза, во что бы то ни стало»! Но не луч-ше ли было бы заменить эти слова другими: «Свободы духа, отваги, во что бы то ни стало!» — быть может, это требование даже легче выполнить. Во всяком случае, этих элементов наиболее недостает богатой, разнообраз-ной и крайнє интересной польской литературе нашего времени, а это элементы, необходимые, между прочим, и для синтеза.
Леся Українка. Фото. 1901
ДОДАТОК ВІД ВПОРЯДНИКА ДО УКРАЇНСЬКОГО ПЕРЕКЛАДУ КНИЖЕЧКИ «ХТО З ЧОГО жиє»
Певна річ, що своє власне діло треба вміти самим уряджувати, але щоб уміти, то треба перше навчитися.
Скажете, може: як же його навчитися визволитись від неволі, коли від неї ще ніхто не визволився?
Так, справді, ще ніхто не визволився від неволі д о кінця, але початок такого визволення ми вже бачимо по різних сторонах, наприклад в Німеччині, де робітникам все-таки краще і вільніше живеться, ніж у нас, і коли б нам осягти хоч половину того, що вони вже мають, то на початок і того вже було б немало. А почали там робітники визволятись тим способом, що стали єднатись у громадки, гурти й товариства, добре впорядковані (в організації, як їх називають по-книжному). До речі, завжди знаходились тямущі та освічені люди, прихильні до робітницької справи, що
