Том 8 - Леся Українка

может переносить этой обстановки исправи' тельного дома и бежит от нее. куда глаза глядят, к трак-тирным завсегдатаям, которые, по крайней мере, ему и по крови чужие, а не только по духу, как его семья; он бежит к этой пьяной и беспутной жизни, хотя п ь я н -с т в о само по себе ему орган ически противно,— если уже другая жизнь ему недоступна (он ведь «ском прометированный» в глазах всех «порядочных людей»!), но оставаться в мертвой атмосфере добровольного и не-вольного одиночества, которая царит в его семье, где только и радости, что долг да труд,— он не может; он уходит к своей «пивной Гебе» Лизе Бэнш, которая хоть из кокетства улыбнется ему веселой улыбкой, хоть из каприза погладит его волосы и пожалеет его, хоть из легкомыслия назовет его своим «дитятею, золотом, сокро-вищем». Представление о долге придавало силы даже в тяжелых обстоятельствах, но Арнольду оно отравляло жизнь,— он был так создан, что мог бы исполнять долг, только не замечая его, <а тут именно ему со всех сто-рон повторяют: ты должен любить семью, потому что должен, а не потому, что любить>.

Даже в наставники по искусству Арнольду его отец едва ли бы годился. Талант Арнольда крупнеє отцовского и совсем другого характера: отец «дерзает писать сына человеческого в терновом венце», а сын набрасывает каррикатуры и пейзажи. Доктрина одиночества годится для художника-мыслителя, для Боттичелли *, Беклина *, Крамского — и для Михаэля Крамера, но что делать с ней Арнольду, в котором живет дух Рубенса, Хогарта, Теньера, которому нужна бёсконечная смена впечатлений, открытый воздух, солнце и простор? Им нечему учиться друг у друга. Издали они могли бы взаимно преклонять-ся, но вместе они только отравляли жизнь друг другу. Если бы они хоть могли не метать друг другу! «Оставьтѳ меня, вы не можете мне помочь»,— говорит Арнольд своей семье. «Самое трудное,— говорит Михалина своєму товарищу,— это не метать друг другу блуждать каждому своей дорогой!» Но не страшна ли, в свою очерєдь, такая «свобода блуждания»?..

Несчастье в том, что Михаэль Крамер не может ни на минуту забыть, что он отец Арнольда, он не может простить сыну своих обманутых надежд, как будто тот сознательно подавал их ему. Его влечет луч солнца, хотя бы отраженный в луже, если уже не суждено ему поднять голову к небу: «Кто б ни был я, герой иль трус, зверь или полубог, но все же я солнца блудный сын и горько по родине тоскую». Эти скорбные слова мастера Генриха мог бы повторить несчастный Арнольд.

Все окружающие Арнольда в драме, да и многие чи-тавшие ее, спрашивают с недоумением: отчего Михаэль Крамер имел на своих учеников благотворное влияние, а на сына никакого или, хуже того, обратное? Именно потому, что это был его с ы н. Не свободный выбор свел эти противоположные натуры, а случай, кровное родство, именно «узы» родства. (Не позор ли для нашего века, что это выражение еще не потеряло своего прямого смысла для нас?). Если отец не умел помочь сыну за-быть об этих «узах», то им обойм лучше было бы никог-да не встречаться: двум настолько свободолюбивым натурам нельзя жить вместе при условии хотя бы малейшей деспотичности одной из них. Будь Арнольд его учеником, Михаэль Крамер относился бы к нему, конечно, правдиво, но эта правдивость не была бы так страшна, он относился бы так, как отнесся к Лахману, своєму ученику и другу своей дочери,— строго, по спокойно, правдиво, но не резко, говорил бы «вообще», не переходя «на лич-ности». Ведь Лахман, по существу, не лучше, а хуже Арнольда: Арнольд бездельничает с тоски, Лахман кор-пит над ненавистной работой исключительно из-за де-нег, Арнольд ради своей «пивно^ Гебы» отдает себя на посмеяние и не позволяет даже матери касаться этой несчастной любви, Лахман женился на еще худшей Гебе и сам осмеивает ее перед своим учителем и его дочерыо, Арнольд оглушает себя пивом, которое ему противно, Лахман развлекает себя тонкими винами, сма-куя их, и жалеет только, что не всегда может иметь шам-панское, Арнольд бравирует ненормальностыо своей жизни или отчаянно лжет, чтобы скрыть ее, Лахман пла-чется и напрашивается на сострадание,— и однако Ми-хаэль Крамер пожимает Лахману руку после откровен-ного разговора, а сыну кричит: «Уйди, ты мне противен!» Этот благородный, высокий духом человек дошел однаж-ды до того, что поколотил еще несовершеиполетиего сына за фалыиивый вексель, подделанный из страха перед отцом. Эти побои решили раз навсегда отношения между отцом и сыном,— сын не мог их забыть, отец, как и вся семья, не мог забыть их повода... Несчастный отец беспутного сына! — говорят окружающие. Несчаст-ный сьш великого человека, следовало бы прибавить. Великпе люди бывают, по большей части, плохими педагогами, они для этого слишком дальнозорки, они не умеют нормально считаться с мелочами, которые иногда определяют судьбу воспитаипііка. Не потому ли дети великих людей редко бывают удачными? Особенно опасно быть любимым детищем великого отца. Великие люди, по большей части, отличаются тем, что в просторечии называется тяжелым характером, и особенно тяжело достается от таких характеров именно любимым людям. «Мы все страдаем под ним»,— говорит о Михаэле Краме-ре его жена, дочь слишком страстно отрицает ато, а сын в ответ на слова отца: «Скажи: мой отец тиран. Мой отец мучит меня. Мой отец терзает меня»,— молчит, молчит, быть может, потому, что он не так «страшно правдив», как отец.

Но нет, и сын не лишен этой «страшной правдивости», она у него даже страшнее, так как переходит в сарказм. Посмотрите, как он изображает из себя марабу. Лиза жалуется на него, что он нарисовая каррикатуру: маленькую собачку среди стаи больших собак. «Это было страшно пошло»,— говорит бедная Геба. Это было изобра-жение ее самой среди ее поклонников... Он знает цену и себе, и другим, эти другие ненавидят его именно за эту «страшную правдивость» больше всего, он сам от нее страдает невыносимо и, наконец, гибнет от нее.

Весь третий акт — это нравственная агония этого пад-шего ребенка Арнольда Крамера. Сначала жестокий диа-лог с Лизой Бэнш, где Арнольд старается заставить ее поверить в то, что он все-таки выше всех ее обожателей, всех этих «господ архитекторов» и прочих «господ», потому что они надутые, самодовольные мещане и ничего больше, тогда как он, хотя и неудачник, но истинный артист: «Войдите только в мою мастерскую!.. спросите моих профессоров!.. спросите моего отца!» Но что все это для Лизы Бэнш, когда, по ее