Том 8 - Леся Українка
И вот этот сын, как две капли воды похожий на отца, играет роль какого-то Иванушки-дурачка перед пошлыми завсегдатаями трактира, подобно коллеге Краматону среди «паразитов худшего сорта», о чем несчастный великий человек принужден выслушать повесть, рассказан-ную в вульгарных и бессознательно жестоких выраже-ниях. Правда, в комичности Арнольда, должно быть, много трагического, потому что глупенькая Лиза Бэнш признается, что она его даже боится, хотя он ей ничем не грозит, только «сидит и смотрит»,— больше она его ни в чем обвинить не может... Но И ЭТОГО довольно для не-счастного отца.
Непосредственно после этого разговора является Арнольд. Он пришел к отцу на выговор, хотя раньше заявил матери, что не пойдет, и вот он, точно в одиннад-цать часов, стоит перед отцом, с упрямством, досадой и страхом на лице, словно школьник перед начальством. Отец замечает необычную пестроту в костюме сына — конечно, влияние трактирной среды и вкуса Лизы Бэнш! — и это сразу заставляет его взять резкий, сарка-стический тон. Он требует отчета у сына, куда он девает время, отчего он бездельничает, где он проводит дни и ночи, где он провел последнюю ночь? Сын не смеет сказать ему, как сказал матери: отстань, какое тебе дело? Он лжет, что работает, что проводит ночи в обществе друга, «в разговорах об искусстве». (Нам приходит в голову: ложь это или самоирония?) Отец с ужасом слышит эту ложь и старается встановить ее, он дает понять сыну, что знает весь его образ жизни, говорит, что он не вы-нуждает у него откровенностн: говори добровольно или молчи. Да, но молчать значило бы признаться! А признаться перед этим страшно правдивым, беспощадньш отцом, на это нужен героизм — где же взять героизма этому запуганному ребенку? И он снова лжет. «Ты пропащий человек! Тьі испорчен вконец!» — говорит ему воз-мущенный старик и это подает как приговор, после которого уже нет помилования. «Ты мне это уже говорил»,— замечает на это сын. «Хуже того, я это чувствовал»,— бросает ему отец — и разве уже не ясно после этого, что непоправимое свершилось. Напрасно старается потом старый «правдивец» возвратить блудного сына на путь правды, умоляет его протестовать против такого приго-вора, умоляет доказать, если это. правда, что отец сам неправ перед ним. «Мне все равно, пусть ты и прав»,— отвечает сын, и мы видим, что он уже навсегда потерял в себя веру, что он уже безнадежен в собственных гла-зах. И жестокими даже кажутся нам после этого просьбы отца, чтобы сын исправился, предложения своей дружбы и помощи, если только сын этого захочет — о, если бы он только умел хотеть! — все это производит впечатление ножа, поворачиваемого в смертельной ране. «Сознай-ся»,— настаивает отец и в награду за откровенность обе-щает свою дружбу. В чем сознаться? В том, что солгал из страха? Но отец сказал: я презираю трусость! Разве совместима дружба с презрением? И разве может страшно правдивый человек понять психологию лжи и примириться с ней? Можно ли при таких условиях сознаться? Нам кажется, невозможно для негероической натуры, и мы не удивляємся, что Арнольд замыкается упрямо в своей лжи до конца. «Ты не мой сын! Ты не мо-жешь быть моим сыном! Уйди! Уйди! Мне противно! Ты мне противен!» — вот последние слова отца своєму сыну.
Повсюду в критике раздавались жалобы, что Гаупт-ман недостаточно осветил личность Арнольда, не указал причин, создавших этот темньїй, несчастный характер. Нам кажется, что он достаточно его осветил и показал нам Арнольда таким, каким он должен был выйти. При-виллегированное положение единственного сына, подаю-щего громадные надежды, к тому же слабый характер, унаследованный от матери, и слабый организм, унасле-дованный от отца, только в гораздо худшей степени, с прибавкой близорукости, что ужасно для художника,-^ все это не располагало Арнольда к восприятию «страш-ной правды» отца, которую переносила, и то с большим напряжением, Михалина, эта здоровая телом и духом девушка, «дочь своего отца», как называет ее мать. Арнольд, в сущности, натура очень робкая, не перенося-щая резкостей, готовая отстраха на преступление. Сознание своего физического недостатка режет его душу ежеминутно, ему постоянно чудятся памеки на этот недостаток и, доведенный этим до отчаяния, он начи-нает бравировать, представлять марабу, принимать шу-товские позы, добровольно становится мишенью насме-шек бесконечно презираемых им людей и любимой, но тоже, в сущности, презираемой девушки, этой трактир-ной Гретхен, Лизы Бэнш. Сестра его находит, что он должен бы найти другой выход из своего положення, как нашел его отец. Отец ему показывает маску Бетхо-вена: смотри, разве он был красив? — но тот же отец го-ворит ему: в здоровом теле здоровый дух! здоровый дух — вдоровое искусство. Эти два изречения убийствен-н ы для того, кто чувствует себя хронически и безна-дежно больным, при этом имеет е^инственное сокровище, свой талант,— и вот ему говорят, что и талант этот болен вместе с ним. Арнольд не может примириться с своим недостатком, как Бетховен,— он всю свою жизнь томится им, как Байрон, и не утешает его в этом ничто, ни даже сознаваемый высокий талант,— быть может, именно потому, что он слпшком художник, что слишком тонко чувствует и любит красоту линий, он не в состоянии примириться с мыслью, что сам он навсегда лишен этой красоты. Ему говорят иногда: «Ты можешь иметь в себе внутреянюю красоту»,— но никто еще не сказал ему: «Ты ее имеешь», ежеминутно ставят ему диагнозы: ты навсегда испорчен (это говорит отец), ты какой-то обре-ченный (это говорит мать), а потом с гневом или со сле-зами говорят ему: исправься. Все это доводит его до отчаяния, до бешенства («Хоть на стену лезь!» — говорит он), он не
