Молодість Мазепи - Старицький Михайло

Мало ли сел наших и хуторов от этих "побратымив" пропало!

— Да ведь не с нами воевать будут, а за нас, чтобы отбить нас от Бруховецкого, — возразил Гарасько.

— Да отдать в лядскую неволю?

— Либо в басурманскую? — прибавил дед.

— А хоть бы и в сатанинскую, так хуже того, что теперь мы терпим, не будет! — вскрикнул гневно Волк, ударяя с силой своим стаканом по столу. — Ослепли вы, оглохли, что ли? Да ведь еще и за ляхов-панов не терпели мы таких "утыскив", да "драч", да поборов, какие настали теперь!

— Эй, не гневи Бога, Волче! — произнес строго старик. — А уния, а ксендзы! Разве мы теперь их видим? Забыл ты, видно, то горе, которое терпели мы, а я вот помню, вот как перед глазами стоит.

— Разве теперь отдают наши церкви жидам, разве платим арендарям за хрестины, за службу Божию, за святой похорон? — заговорил, задыхаясь за каждой фразой, Вовна, — разве теперь знущаются над нашей православной верой?..

— Ну, что правда — то правда, — поддержали его некоторые соседи.

— Ну, вера верой, а шкура шкурой... — буркнул сердито Волк, наливая свой стакан.

— Оно конечно, душа первое дело, — заметил Гарасько, — но надо же чем-нибудь и грешное тело "пидгодувать", чтоб подержать его на свете Божьем.

— Да ведь и гетман Дорошенко не думает отдавать нас в лядскую неволю, он давно отступился от ляхов!

— Так "злучывся" с басурманом! Думаете, под басурманом легче будет? Ох, ох, ох! — закашлялся Вовна, придерживая рукою грудь. — Не отступайтесь: Москва православная, своя. Вон смотрите... сколько с той стороны несчастного люду сюда к нам бежит... а вы... ox, ox! — он махнул рукой и снова закашлялся тяжелым удушливым кашлем.

— Д-да, бегут, — произнес многозначительно Гараська, — потому что не пробовали нашего пива, а как попробуют, так скоро назад повернут!

— Уж это верно! — вскрикнул Волк. — Да что тут толковать: прежде по крайней мере одного пана имели на шее, а теперь и гетман, и старшина, и воеводы со своими ратными людьми!

Разговор о невыносимых налогах, наложенных Бруховецким, сразу оживил все собрание.

XXXV

— Да, панове, — заговорил Тарасько, вынимая свою "люльку" и выколачивая ее о каблук, — мы у Бруховецкого не подданцы какие, а вольные люди, а теперь, выходит, что и татарскому "бранцю" легче жить, чем нам на своей власной земле. За дым плати, за хату плати, за волов плати, — заговорил он, загибая за каждым словом палец, — за лошадей плати, за ярмарку плати, за всякий промысел плати, — за бобровые гоны, за звериные стойла, за бортные угодья, за пасеки, за рудни, за млыны...

— Что за млыны! За всякое млыновое колесо плати! Качку какую застрелишь — плати! Десятую рыбу отдавай! — перебили его шумные восклицания. — Не смей и вина себе выкурить и пива наварить! — раздались кругом гневные клики.

Все поселяне заволновались: то там, то сям начали раздаваться угрозы и крепкие слова; выпитое вино разогревало головы и развязывало язык. Это разгоравшееся возмущение, казалось, доставляло тайное удовольствие скрытому за бочкой незнакомцу. Он вынул из-за пояса коротенькую разукрашенную серебром люльку и, закуривши ее, начал еще внимательнее прислушиваться.

— А вы кричите — уния! И без унии, — говорю вам, — можно люд Божий так утеснить, что и на свет смотреть не захочется! — кричал Волк сиплым, охрипшим голосом.

— Что правда, то правда! — произнес жалобно Вовна, — а как наскочут еще татаре, да выбреют тебе все село, да вытопчут чисто все поле, тогда уж и крутись, как муха в кипятке.

— Вот как бы сложились мы в "купы", да поднялись все, как за гетмана Богдана, тогда бы и избавились Бруховецкого.

— Верно, верно, пора, панове, — хуже не будет, — то там, то сям раздались одобрительные возгласы.

— Еще бы! Отцы наши кровь свою проливали, чтоб избавить нас от подымного, да варевого, да солодового! — надрывался Волк,. — а они хотят запровадить нас в еще горшее ярмо. Рушаймо, панове, на Гадяч. Дорошенко поспеет за нами!

От криков, возгласов и шумных движений собравшихся пламя в каганце заколебалось и наполнило всю небольшую светлицу, полную синего дыма и тяжелых винных испарений, какими-то колеблющимися тенями. При этом тусклом свете видно было только, как подымались то там, то сям грозные сжатые кулаки, или всклокоченные головы, как падали на пол опрокинутые стаканы, фляжки, кувшины.

— Да как же так, постой! Куда ж мы сами? Нас переловят… Кто говорил про Дорошенко? Да может еще брехня! Куда нам самим, если б еще Дорошенко тут был! — раздалось кругом, в ответ на возглас Волка.

— Стойте, панове! Слушайте меня! — ударил Гарасько рукой по столу. Его громкий возглас заставил всех оглянуться, шум и крики умолкли.

— Слушайте меня, — продолжал Гарасько, — что Дорошенко прибудет сюда, то верно, подал нам вестку такой человек, который нас словом не зрадит, опять и покуда Дорошенко к нам прибудет, без головы не останемся, — он же нами будет и предводительствовать.

— Кто? Кто такой? — понасунулись к нему все.

— Полковник Гострый.

— Полковник Гострый? — вскрикнули в один голос слушатели.

— А что, думаю, все его знаете?

— Кто ж его не знает! Еще бы! Молодец! Голова!

— Еще какой молодец. Даром, что старый, а поищи еще такого молодого, — не сыщешь нигде! — продолжал с воодушевлением Гарасько. — Позавчера на облаве поднял он медведя. Прицелился — паф, — только пановка "сполохнула" — он кинулся подсыпать пороху, так куда там, — зверь прямо на него идет; уже было и лапу над ним занес, — так он присел, да одним ударом, слышите, как хватит его ножом в брюхо, так и распорол до самой шеи. Космач и гепнул ему на спину. Мы было все похолодели от страху, а он ничего, только отер нож свой о траву, засунул его за пояс, да и говорит: "Эт, к бису такое полювання, пропал чисто кунтуш", — а его кровью да "тельбухамы" так и обдало.

Громкие, одобрительные возгласы приветствовали этот рассказ.

— А уж что голова, так и самого беса проведет! Хочет, видите ли, Бруховецкий уловить его, а просто силою взять боится. Уж он его и выманивал, и полки ему давал, — никак не проведет старого. Стал искать, как бы подкупить кого-нибудь из слуг полковничьих, чтобы узнать, как пробраться к нему, — все ему не удавалось, а напоследок нашелся таки такой Иуда, Иван Рагоза. Что же бы вы думали? — Не укрылся он от полковничьего ока, раскусил он его, — уж каким там хитрым образом — не знаю, а только дознался полковник доподлинно, что он "шпыг" Бруховецкого.

— Ну, ну? — заторопили его слушатели.

— Выколол он ему глаза, отрубил язык, — произнес медленно Гарасько, наслаждаясь впечатлением своих слов, — и отослал к Бруховецкому: расспрашивай, мол, теперь, что хочешь, да знай, что меня не так-то легко поймать.

— Хо-хо! Ну и голова, ловкач! Характерник! — раздалось кругом.

— Так он вот самый и присылал к нам в Волчий Байрак своего наивернейшего сотника Михаила Горового, чтобы мы собирались, озброились, пришлет он нам и кошты, и зброю, да готовились бы вместе с ним гнать Бруховецкого, да принимать Дорошенко...

— Да надо еще разузнать гаразд, что за птица и сам Дорошенко? Мы его и на масть не видали, какой он? Пели много и про Бруховецкого, а какая цаца вышла. Семь раз примерь, а раз отрежь, говорит пословица, — послышались кое-где несмелые замечания.

В это время дверь в корчму отворилась, и в светлицу вошел пожилой человек в потертом казацком жупане с двумя тяжелыми сулеями в руках.

— Вот достал вам наливочки, панове товарыство, так могу заверить вас, — нет такой и у самого полковника, — произнес он, но услышавши последние фразы разговора и увидевши крайнее возбуждение всех собравшихся, он быстро поставил в стороне сулеи и подошел к тому столу, где сидел Гарасько, вокруг которого группировались теперь присутствующие.

— Что это вы так распустили языки, панове? — произнес он испуганным пониженным голосом. — Разве не видите, что чужой человек сидит?

— Кто? Где? — прошептали растерянно поселяне, поворачиваясь по направлению взгляда шинкаря, и увидали незнакомца, потягивавшего в углу свою "люлечку". Все онемели.

— Кто он такой? Откуда? — произнес наконец Гарасько.

— А кто его знает, проезжий какой-то.

— Давно здесь?

— Да с самого "початку".

Все молча переглянулись.

— Он слышал все, панове, — произнес тихо Гарасько.

Наступило сразу молчание. В шумной корчме в одну минуту стало так тихо, что можно было услыхать дыхание соседа.

— Что ж теперь делать, панове? — обратился Гарасько к окружавшим его поселянам.

Все молчали.

— Если мы выпустим его, он выдаст нас с головой Бруховецкому! — произнес еще тише Гарасько.

— И не только нас, а и полковника, и всю справу, — прибавил Остап.

Гарасько наклонился еще ближе к окружавшим его встревоженным, растерянным поселянам и заговорил уже совсем тихо, так тихо, что даже дальние соседи не могли его услыхать. До незнакомца долетели только последние слова: "Здесь или в дороге".

Все это замешательство продолжалось не более двух минут, однако оно не укрылось от внимательного взгляда незнакомца, но несмотря на то, что он явственно услыхал последи слова Гараська, — они не произвели на него никакого впечатления; он выбил пепел из своей "люлькы", набил ее новым тютюном и снова окутался клубами синего дыма. Между тем и поселяне, казалось, успокоились после слов Гараськи. Все разошлись по своим местам, шинкарь, взявши в руки принесенные сулии, начал обходить гостей, подливая каждому чарку нового напитка. Послышались веселые, шутки, пожелания и всякие остроты.

— А что это ты, пане добродию, ховаешься там, как злoдий, за бочкой и не идешь до громады? — обратился Гарасько смешливо к незнакомцу, сидевшему в углу.

— За бочкой я не ховаюсь, а сижу, как и все вы, панове, — отвечал незнакомец, — а до громады не шел, потому что никто не просил меня; теперь же дякую за приглашение и с радостью присоединяюсь к вам.

С этими словами он встал и подошел к тому столу, которым сидел Гарасько.

Крестьяне подвинулись, и незнакомец занял место между Гараськой и Вовной.

— Ну, садись, пане-брате, не знаю вот только как величать тебя, — обратился к нему Гарасько, ставя перед ним пустой стакан и наливая в него наливку.

— Иваном Зозулей, — ответил незнакомец.

— Зозулей... Не слыхал что-то.

— Я не здешний.

— Дальний?

— Д-да, не близкий.