Молодість Мазепи - Старицький Михайло

Иерусалим, про Афонскую гору и про древо, на котором Иуда повесился... Старший странник рассказывал много чудесного, неслыханного, а молодой послушник больше молчал да бросал по сторонам пытливые взгляды из-под черных бровей.

К толпе челяди начали подходить хорунжие, сотники и есаулы надворных команд, сердюков и другие казацкие старшины, находившиеся на тот час во дворе; челядь расступалась перед ними и уступала первые места. Молодой послушник оглядывал зорко каждого из них пытливым взглядом, но подходившие были, очевидно, не те, кого он искал. Вдруг старший странник, рассказывая про змия-антихриста, прикованного двенадцатью цепями в пещере под горой Сионской, толкнул незаметно молодого послушника локтем; последний встрепенулся и начал осматриваться с тревожным любопытством... В середину круга пробирался бесцеремонно среди кучки значных казаков какой-то молодой есаул с красивым, но надменным наглым лицом.

— Пан есаул... пан Тамара! — узнав его, расступались все.

— Он? — шепнул тихо среди поднявшейся суеты послушник.

— Он! — кивнул незаметно головой странник и громче прежнего начал продолжать свой рассказ о разных диковинках на свете и о неслыханных чудесах.

— Что они тут брешут? Откуда они? — спросил небрежно Тамара, бросивши подозрительный взгляд на пришедших.

— Странники Божий... из Иерусалима... — ответил кто-то робко в толпе.

— Из Иерусалима? Ха! — Они, может быть, так его видели, как я папу!.. Гетман не любит, чтобы всякая дрянь шаталась по его замчищу... Кто их впустил?

В толпе произошло некоторое замешательство, но никто ничего не ответил.

— Вот я проберу этого "воротаря" и "вартовых", — поднял еще выше тон Тамара, — да и вам, панове, — бросил он презрительный взгляд на атаманов и значных, — достанется от гетманской милости за таковую "недбалисть" и нерадение; ведь же всем известно, что никто и в самый Гадяч не смеет въехать без явки к воеводе, а тут вдруг на самом гетманском дворе появляются какие-то шельмы, и я ничего не знаю.

— Эти странники именем Христовым пришли ради подаяния, — оправдывался какой-то хорунжий, заведовавший, очевидно, стражей перед брамой, — прежде оделяли здесь странников.

— Прежде, — вскрикнул нагло Тамара, — прежде, а не теперь, не при мне! Теперь именем Христовым придет сюда и всякий "шпыг", и предатель, и бунтовщик. Эти шельмы и послами прикидываются, да плохо кончают! — заключил язвительно Тамара. Странники все время только низко кланялись, с выражением кротости и мольбы на умиленно испуганных лицах; но послушник и кланяясь не спускал глаз с Тамары; он заметил, что у Тамары левая кисть руки перевязана черным платком и придал этому значение, а при последней фразе его глаза молодого послушника словно больше потемнели на побледневшем лице.

— Вот повести их в челядню, да раздеть чисто и осмотреть, — тогда наверное дознаемся, какие это странники и что в их котомках. — произнес резко Тамара, словно отдавая приказ.

В толпе произошло недовольное движение, сменившееся гробовым, угрюмым молчанием. Старший странник выпрямился и закусил губу; в глазах его сверкнул зловещий огонь; младший послушник как-то съежился, словно хищный зверь перед смертоносным скачком, и судорожно запахнул подрясник, оставив правую руку под ним. Длилась минута напряженного ожидания; Тамара сам как-то смешался и отступил робко на шаг.

— Ясновельможный пане, — заговорил, наконец, старший странник, овладев собою, — что мы из самого. Ерусалима идем, от Вифлеемской пещеры и гроба Господня, тому доказательством будут вот эти "святощи", вынесенные нами из богоспасаемых мест... Мы сами наши котомки развяжем и покажем все ясновельможному панству.

— Вот заковать бы вас в кандалы с вашими святощами, да посадить в лехи, чтобы без дозволу не шлялись, тогда бы узнали, почем ковш "лыха", — все еще запугивал странников гетманский есаул, но уже в более мягкой форме, — вот только что мое сердце отходчиво, да не хочется и рук марать.

— Да пошлет Господь ясновельможному пану, — промолвил смиренным и покорным голосом странник, — за его доброе ласковое сердце почет и всякую славу и все то, что панская, душа пожелает; обидеть божьих людей всякому вольно, —беззащитные ведь мы, как дети, — только за обиду нашу воздаст и святое небо, и земля грешная, а пострадать нам во благо, — на то мы и свою жизнь отдаем.

Слова странника произвели сильное впечатление на слушателей, по толпе пробежал сочувственный говор и затих в общем вздохе. Послушник бросил на странника благодарный взор.

Странник же между тем развернул котомку свою и начал добывать из нее разные скляночки и свертки.

— Вот песок святой с горы Голгофы, где Христа жиды распинали. Если носить щепотку этого песку под пятою, то никакая "хвороба" через нее не проступит, никакой наговор через нее не пробьется.

— А почем он? Нельзя ли нам хоть по щепотке? — протянулось несколько рук к сверточку и со стороны атаманья, и даже со стороны челяди.

— Да и мне бы, — добавил веско и Тамара.

Странник начал делить песок между публикой, получая и злотые, и гривны, и пятаки.

— А вот, — продолжал он, — кремешки из Вифлеемской пещеры, помогают всякой жене при родах, столочь их только и выпить в чарке горилки.

Теперь уже женщины потянулись за этим чудодейным снадобьем и при помощи мужей и братьев добыли себе по камешку.

— А вот колючки с терновника, — объяснял дальше странник, — что на главе Христовой был. Если хоть крохотку этой спичечки зашить кому-нибудь в одежу, то будет тот такие муки терпеть, каких и сатана не придумает. А вот кусочек от древа Иудина, кто проглотит его, тот неминуемо удавится.

Тамара невольно почувствовал какую-то внутреннюю дрожь при этих словах и заявил сейчас страннику:

— Этих вещей, которые идут на пагубу человеку, ты, старче Божий, не смей раздавать, мало ли кому во вред их может направить злоба людская.

— Справедливо слово твое, ясновельможный пане, — ответил странник, — я и сам их берегу только для показу крещеному миру. А у меня больше припасено "святощив" на добро всякому. Вот Богородицыны кораллы от лихорадки "пропасныци", вот ливанский орешек от глаза, а вот гвоздь с креста Господня от всякого поранения. *

Молодой послушник впился в глаза Тамаре и следил за выражением лица его при всякой фразе странника, от его внимания не скрылся страх Тамары при объяснении странником значения шипов терновых и древа Иудина, а также и блеснувшая в глазах есаула радость при последней фразе.

— А вот живящая и целющая вода из слез Богородицы, — поднял пузырек странник, — всякая рана от нее заживает.

— Вот, пане есауле, как раз для твоей раны снадобье, — отозвался стоявший ближе к Тамаре хорунжий.

— Пустое! — бросил небрежно Тамара, вспыхнув почему-то от смущения.

— А, пан есаул ранен? Когда, где? — заинтересовались и другие офицеры, обступая Тамару.

— Да, царапнул кудлай на охоте, — неохотно ответил Тамара.

— Когда ж вельможный пан охотился? Где? Мы и не знали! — недоумевали товарищи.

— Да... на днях... сам тайком поехал, дали знать, что берлогу обошли.

— Вот за это и кара, что от товарыства скрыл, — упрекнул хорунжий.

Молодой послушник вслушивался в этот разговор, снедаемый ужасными подозрениями; он не выдержал и толкнул локтем странника.

— Испробуй, ясновельможный пане, испробуй, на Бога, — стал и странник просить, кланяясь низко, — вот хоть "трошечкы" дай помазать, и к вечеру, увидишь, заживет, словно корова языком слижет.

Тамара упрямился и не хотел развязывать повязки, но соблазн был велик, да и товарищи настаивали. Он подошел к страннику и, отсунув назад черный платок, обнажил край раны. Послушник впился глазами в нее и сразу заметил, что рана не рваная, а рубленая, очевидно — от сабли или ятагана, а не от когтей зверя; но Тамара, заметя много любопытных глаз, тотчас отдернул руку, не допустив и прикоснуться к ней "цилющою" водой.

— Нет, не нужно, — сказал он решительно. — А что этот послушник у тебя немой, что ли? И слова одного не промолвил, а только глазищи на меня пялит.

— Просим прощения! Видите ли, милостивый пан, — произнес таинственно, а вместе и заискивающим тоном странник, — он такой блаженненький... не от мира сего: все молчит, да Богу молится... А Господь изыскал его ласкою, дал ему дар пророчества; только он редко когда его проявляет... А вот, коли он уставится на кого глазами, то уж не даром: значит, Господь ему надыхает видение: уж если он присматривается к кому, то значит, долю того человека видит... и не темная, прости Господи, сила ее указует, а перст Божий.

Тамара бросил пытливый взгляд на послушника и, загоревшись желанием узнать свое будущее, произнес озабоченно:

— Во всяком случае, люди Божьи, мне вас нужно кой о чем допросить, а потому прошу следовать за мною. Не бойтесь, впрочем, — ничего худого вам не будет, — добавил он ласково для успокоения толпы и странников.

Старший из них завязал снова разложенные реликвии в свою котомку, вскинул ее за спину и, согнувшись покорно, пошел вместе с послушником вслед за Тамарой.

Сначала они вступили в обширные, светлые сени гетманского замка: стены этой комнаты были украшены щитами и перекрещенными копьями, а мебель в ней была точеная, деревянная, раскрашенная и раззолоченная на московский манер; у входных дверей стояли две небольших пушки. Пройдя парадные сени, Тамара завернул в какой-то полутемный, длинный покой, оканчивающийся низкой дверью.

Странники вошли вслед за есаулом в эту дверь и очутились в небольшой горенке, обставленной сплошным низеньким диваном с разбросанными по нему подушками; один угол ее был увешан иконами, перед которыми теплились три лампады. Из небольшого окна пробивался дневной свет и, смешиваясь с красноватыми отблесками лампад, ложился причудливыми тенями на дальних углах.

Тамара опустился тяжело на диван спиной к свету, а странники остановились у двери и стали усердно креститься на иконы.

— Ты мне дай и терновых шипов, и Иудина древа, и "цилющои" воды: я тебе заплачу, — перевел тяжело Тамара дыхание; порывшись в кошельке, он достал увесистую серебряную монету и протянул ее страннику.

— Ах, ясновельможный пане, не достоин я, грешный, таких щедрот, — возразил тронутым голосом странник, — да и как же такие страшные "святощи" давать в руки людям.