Молодість Мазепи - Старицький Михайло

Какая же будет тогда моя жизнь? Хочешь ты, чтобы меня убили, или ограбили так, как вдову Тимоши Хмельницкого, или продали в крымскую неволю?

— Дорогая моя! — произнес с глубоким волнением Дорошенко и, подойдя к ней, сел с нею рядом и обвил своей могучей рукой ее тонкий и нежный стан. — Не думай того, что я не люблю тебя! Я не умею широкими словами про свое "коханя мовыты", но Бог видит, что у меня есть только два дорогие на всем свете существа — матка отчизна и ты, дытыно моя. Она — моя кровавая рана в сердце, ты — моя радость, мой солнечный "проминь", своим словом ты "вразыла" мое сердце, но знай: тебя я люблю больше своей жизни, но для блага отчизны пожертвую всем: жизнью, душой — даже тобой! Скажи сама, был ли бы я гетманом, был ли бы я казаком, если бы не отдал ей все? Вспомни сама, наши матери и сестры сами полагали свою жизнь за отчизну, неужели бы же ты захотела чтобы я, гетман Украины, был ниже их?

Гетманша молчала; в сущности ей было решительно все равно, что сделает гетман; в душе ее только закипала глухая, но упорная неприязнь к этому человеку; каждое его слово подтверждало справедливость заключения Самойловича, что он не ценит ее, но эта мысль не огорчала гетманшу, а только усиливала ее холодную неприязнь.

Но гетман принял это молчание за безмолвное согласие.

XLVIII

Дорошенко горячо прижал к себе жену и словно замер этом порыве. Так прошло несколько минут.

— Ох, Фрося, Фрося, если б ты знала, сколько бессонны ночей провел я, думая о доле отчизны! — вырвался у гетмана вдруг неожиданный возглас.

Он заговорил с той страстной горячностью, с которой говорят замкнутые в себе люди, когда чувства и мысли, хранящиеся в глубине их сердца, наконец, переполнят его и выступят из берегов. Слова его лились неудержимым потоком. Он говорил ей о всех тех муках, которые пережил, глядя на страдания отчизны, он говорил о том, как он поклялся вывести ее из поруганья и униженья, он рисовал перед гетманшей светлыми, полными веры и надежды словами будущее отчизны, но сидевшая подле него женщина, которую он так горячо прижимал к себе, оставалась холодна и враждебна. Наконец и гетман почувствовал эту холодность, но он приписал ее тому, что гетманша все еще сомневается в его любви к ней.

О, нет!.. Она, его дорогая Фрося, не должна думать, что, любя отчизну, он мало любит ее. Как солнце и месяц, так освещают они обе и день, и ночь его жизни! Он только и счастлив ею. О, если б он не был уверен в том, что она любит его, если б он не мог прижать к себе ее дорогую доверчивую головку, было ли бы в нем тогда столько сил для этой борьбы?

Дорошенко вздохнул и произнес задумчиво:

— Кто знает, если бы гетман Богдан не был так несчастлив, быть может, он не проиграл бы Берестецкой битвы, и родина не служила бы теперь в наймах у ляхов.

При этих словах гетманша встрепенулась и насторожилась.

— Ты говоришь, несчастлив? Что же случилось с ним? — спросила она, подымая головку.

— Он узнал перед Берестецкой битвой о том, что Тимош повесил его жену.

— Повесил?.. Ох, Боже!.. За что?

— За "зраду". Она изменила гетману. Да вот здесь, на этих самых воротах, и повесил, их видно в окно.

Гетманша взглянула по указанному гетманом направлению и с отвращением отвела свои глаза от видневшихся из окон ворот. Невольная дрожь пробежала по всем ее членам.

— Бр... — прошептала она. — Повесил, зверюка!

— Чего ж ты "зажурылась", моя зирочка? — повернул ее к себе ласково гетман. — Жалеешь ее? Не жалей! Таких гадюк жалеть не надо: им мало мук и в пекле, и на земле! — Глаза гетмана гневно сверкнули. — Да если бы она могла только воскреснуть, я бы сам повесил ее снова здесь, на позорище всем — вскрикнул он.

При этом возгласе гетманша сильно вздрогнула и побледнела.

— Петре... на Бога! Что с тобою? Ты пугаешь меня? — схватила она его за руку.

— Испугал! — гетман улыбнулся и провел по лбу рукой. — Ох ты, дытыно моя неразумная, чего ж тебе пугаться? Ну, посмотри же на меня, усмехнись! — повернул он к себе ласково ее личико. — Ведь я знаю твое серденько любое, ведь я знаю, что ты никогда не изменишь мне. Ты моя дорогая, ты моя верная, — заговорил он нежным шепотом, тихо привлекая ее к себе...

На другой день Саня проснулась рано утром и сразу же ей сделалось почему-то чрезвычайно весело. Она быстро вскочила с постели, выглянула в окно, увидала, что небо безоблачное, воздух чист, солнце ясно, улыбнулась скакавшим под окном воробьям и принялась торопливо одеваться. В это утро она отдала больше времени своему туалету, и время было потрачено не даром, так что даже гетманша спросила ее:

— Отчего это ты сегодня такая гарная, Саня, словно засватанная?

От этого вопроса Саня вспыхнула вся, как пунцовый мак, и прилежно наклонилась к работе.

В этот день все как-то особенно спорилось и удавалось ей; веселые песенки так и навертывались на язык, а день все-таки тянулся долго!

Наконец, когда солнце начало снова клониться к западу, гетманша приказала ей позвать Горголю, который уже с утра дожидался, а самой пойти присмотреть за работницами в саду. Саня с большой охотой бросилась выполнять поручение. Перед выходом она не забыла заглянуть в зеркало, отряхнуть на себе новый жупан и оправить намисто. В глубине ее души таилась надежда увидеться с Кочубеем.

Сбежавши со ступеней крыльца, она затянула громкую веселую песню и, отославши Горголю к гетманше, направилась в сад. Голос Сани звучал как-то особенно громко и задорно; злые люди, конечно, могли бы подумать, что это делалось не без умысла, но, по всей вероятности, помогали этому тихий, прозрачный воздух и ясный вечер. Зайдя одним работницам, к другим, Саня повернула на одну из дорожек и вдруг увидала невдалеке от себя Кочубея, стоящего под высоким деревом. Хотя она и ожидала, и желала увидеть его, но эта встреча все-таки и удивила, и страшно обрадовала ее.

— Добрый вечер, пане подписку, — приветствовала она его веселой улыбкой.

— Доброго здоровья, панно! — поклонился ей Кочубей.

— А что пан подписок делает здесь? — произнесла она лукаво.

Кочубей смутился.

— Гм... — замялся он, — груш хотел потрусить.

Саня бросила быстрый взгляд на дерево и вдруг разразилась звонким, заразительным хохотом.

— Что такое случилось? Что так смешит панну? — произнес он, краснея и растерянно поводя во все стороны глазами.

— Груши! — воскликнула, задыхаясь от хохота, девушка. Груши! ха... ха... ха... На осокоре груши!

Кочубей оглянулся, действительно он стоял под высоким осокорем. Он окончательно смутился, а смех Сани раздавался все громче и громче.

— Гм... — произнес он, наконец, запинаясь за каждым словом, — что за чертовщина, а я думал...

— Ха-ха-ха! — перебила его со звонким смехом девушка. — Хороший хозяин будет из пана подписка: не умеет разобрать, где осокорь, а где груша. Вот груша!

С этими словами она подбежала к ближнему дереву и, охвативши одну из его веток своими крепкими руками, сильно потрясла ее. Послышался частый шум падающих груш; Саня быстро набрала их полный передник и, подойдя к Кочубею, произнесла с веселой улыбкой, подавая ему одну из лучших:

— Кушай, пане, на здоровье.

Кочубею ничего не оставалось, как взять ее из рук девушки, при этом он заметил, что руки у нее белые и пухлые, и на румяной щеке хорошенькая черная родинка.

А Саня продолжала между тем с лукавой улыбкой:

— Подставь же, пане, полу, возьми и остальные, чтоб не скучно было одному.

— Разве панна собирается покинуть меня?

— Мне надо идти по хозяйству.

— Куда ж так скоро?

— Как скоро, вон уже и солнце скоро спрячется. Надо готовиться к вечере. Прощай, пане!

— Прощай, ясная панна! — поклонился Кочубей.

Саня сделал уже несколько шагов, когда за ней раздался голос Кочубея.

— Постой, панна, — окликнул он ее.

— А что? — Саня остановилась и повернулась к нему в полоборота.

— Выйдешь завтра на замковую стену?

— Будет время, так может и выйду, — ответила девушка и поспешно скрылась в зелени деревьев. С минуту Кочубей стоял молча на месте.

— А ведь из нее вышла бы хозяйка хоть куда, — подумал он, глядя вслед девушке. — Черт побери, ведь приятно было бы съесть свежую палянычку, спеченную такими белыми и пухлыми руками? — задал он себе вопрос. Ответ был удовлетворительный, так как по лицу Кочубея разлилась довольная улыбка, но тут же его взгляд упал на наполненную грушами полу жупана. — Да что это я, справди, в дурни "пошывся", что ли? — вскрикнул он сердито и, вытряхнувши из полы груши, решительно пошел из сада.

Но, несмотря на недовольство Кочубея, судьба как на зло устраивала так, что каждый вечер он встречался неизменно с бойкой выхованкой гетмана.

Между тем прошла еще неделя, а от Мазепы все еще не было никаких известий, прошла другая, но и за это время никто не узнал о нем решительно ничего.

Гетман начинал уже тревожиться — каждый день поджидал он от него гонца; но день проходил за днем, а ни гонца, ни самого Мазепы, ни даже какого-нибудь известия о нем не было до сих пор.

Между тем, близился уже срок прибытия орды, а вместе с ним близился и конец мирной жизни в Чигирине.

Однажды, попрощавшись уже с Кочубеем, Саня отошла на несколько шагов, затем остановилась и произнесла несмело, оборачиваясь к нему в пол-оборота:

— Пане подписку?

— Что, ясная панно?

— А война будет?

— Будет.

— Скоро?

— А вот как только прибудет орда.

— И все пойдут на войну?

— Все.

— И ты, пане?

— И я... А что? Саня покраснела и опустила голову.

— Ничего... так, — ответила она смущенно и торопливо прибавила, — прощай, пане, мне пора.

На этот раз, после ухода девушки Кочубей не рассердился на себя, а только крякнул многозначительно, молодцевато подкрутил свой ус и, сдвинувши на затылок шапку, задумчиво пошел из гетманского сада.

Так прошла еще неделя, и наконец Дорошенко должен был убедиться в том, что Мазепа погиб. Кроме тревоги за участь, своего ротмистра, эта неизвестность могла иметь еще и ужасные, роковые последствия. Со дня на день должна была прибыть орда, войска гетмана были уже совсем готовы к выступлению, с прибытием орды он должен будет броситься немедленно на правый берег, — а если ответ от Бруховецкого был удовлетворителен, если он подавал хоть какую-нибудь надежду, если Мазепа, погиб где-нибудь по дороге, — какую ужасную ошибку сделает он, бросившись с войсками на правый берег! Он сорвет все дело, обещавшее такие богатые плоды, он прольет братскую кровь, и кто знает, доведут ли эти потоки родной крови до желаемого конца? А между тем, когда прибудет орда, уже нельзя будет ждать ни одного мгновенья.

Богун, который был также посвящен в затеянное Дорошенком и Мазепой дело, беспокоился не меньше гетмана о судьбе Мазепы и о последствиях, могущих возникнуть из этого неопределенного положения.