Навіщо. What For - Марія Старожицька
Тетяна
— Я уехала в Россию ближайшим рейсовым автобусом. Схватила малого и уехала. Мне был противен бывший, сдружившийся с этим отвратительным русским, я ненавидела Димку, который мог бы еще тогда, в десятом, дать мне понять, что тоже любит меня, а не говорить об этом в подвале двадцать лет спустя. И себя я тоже ненавидела, потому что вообще не понимала, за что все это моему городу и моей жизни — за то, что хотели власти построже и зарплат повыше?! Живем сейчас в Курской области, в общежитии. Крыша протекает, грибок на стенах. Сына одного никуда не отпускаю — пьяных много, переселенцев никто не любит. С соседкой-армянкой подружилась, их тоже война из дому выгнала, четверть века уже прошло, а все равно тут они чужие и им все чужое. И с нами так же. В школе программа совсем другая, он по физике-математике уже прошел то, что тут учат. Сидит сутками в интернете, общается с Украиной — его друзья все кто в Киев, кто в Днепропетровск уехали. В России никого, кроме нас. А в Украину куда — жена сепаратиста, кому докажешь, что бывшая, официально-то числится... И работы тут нет — вот, стою на рынке, беларусский трикотаж продаю. Трусы-носки-бюст га-а-а-ль теры…
Червонець
— За то, что Велеса пленного привел, меня в санаторий в Ростов отправили. Это Димку под таким позывным все знали, он, оказалось, разведчиком был у карателей. Там хорошо кормили, хорошо поили. Только я, считай, целый, а остальные кто без руки, кто без ноги. Прикинул, возвращаться смысла нет — денег не заработаю, а голову потеряю, как тот витязь на распутье. Поехал в Курскую область, зажопье, с Танькой мириться, сына повидать. Они там в одной комнатке, грязь — прежняя Танька бы такого не потерпела, эта как и не видит ничего. Поговорила со мной так, ни о чем. Сказала, чтобы пришел трезвым, договорился о сыне, о разводе — ну, я выпил немного перед встречей, чего бы не выпить? Я тогда вышел, там станция, поезд как раз из Донецка прибыл, считай двое суток едет, там земляки, ну, поговорили по душам… Когда протрезвел, оказалось, уже в гостях у таманских казаков. И они все собираются добровольцами на Донбасс, освобождать его от фашистов. Все знают как каратели насилуют женщин, распинают детей, как вырубают березы, русское дерево, под корень… И я не спорю. Я совсем не спорю. Я пью. А когда выпью, то всё думаю, где же на земле то место, в котором смогу выжить, и понимаю, что сам его и разрушил…
Мартинов
— Нас вынесли, раненых, у обоих — обе ноги прострелены. Правда, мне легче, чем американцу — кости целы. Что значит родная земля помогает! Вначале мы с ним в одной палате были, потом меня забрали в СБУ, в камеру. Чекисты допрашивали — кто, что, откуда.
Предлагали записать видеообращение, чтобы другие на Украину не ехали. Отказался. Хотя, конечно, нечего нашим тут делать. Алкаши-шахтеры не бойцы, нет в них истинного российского боевого духа, нет чувства империи. Суд был надо мной, статья за терроризм, десяточка, Россия требовала к себе забрать, не отдали. Все чисто — из части задним числом уволили, я тут как доброволец. Мать мою искали, чтобы сказала, что я офицер российский. Но мать сама дочь офицера, не созналась. А что заплатили ей за это, так я эти деньги кровью и потом… Ко мне в больницу консул российский приходил, принес соки там, бритву, пену — я потом все попросил выбросить. Отравить как угодно можно, а я для отечества сейчас — сбитый летчик. На самом деле, думал, что по традиции офицерской чести должен бы застрелиться. Но — не могу. Что-то мешает. Ну, есть время подумать, что. Кстати, библиотека в тюрьме — вся на русском языке. Ну, почти. И книг достаточно, на мой срок точно хватит. Может, и правда что-то не то с этими бандеровцами-фашистами… Но американца-то я сам точно видел. И он таки из Америки — где наш бы сказал «бля», он говорил «фак». Хотя…
Стрілка
— Мене гвалтували довго, не знаю, скільки, годину чи дві. Троє їх в машині було, озброєні. Все питали, звідки я, з ким була. Щось відповідала, клялася, що місцева, з Краматорська, варила обіди українцям, військовим, не добровольцям — ох, як вони ненавидять добровольців, поїхала з колоною зеленим коридором, далі злякалася, просиділа дві доби у кущах, пішла блукати. Наче повірили. Викинули, як собаку, на узбіччі. Місцева жінка підібрала, відпоювала травами, бо я спати не могла. Потім у село Червоний Хрест заїхав, то вона тихенько умовила мене забрати. Привезли до Києва, до лікарні. Зі мною говорять, а я плачу. І все перед очима, як колону розстрілювали, а я в машині, і на неї, прямо на лобове скло, голова Дзиги. Він малий був, років дев`ятнадцять, все ходив до мене за вітамінками, солоденьке просив… А потім лікар мені руку свою дав, каже, тримай і розповідай далі, а в мене спогад як я в Поета пульс шукала… Накриває. Мама Довбуша приїхала, каже донька моя тепер будеш. А лікар каже, що я молода, все пройде, хіба що сни лишаться. І радить на психіатра вчитися. Бо філософія то таке, химерне. А після війни всіх лікувати треба буде, повоєнний синдром. У мене з нього повний комплект — кажу ж, сни страшні, і я щоразу не можу з оточення вийти, потім таке находить, що вороги всюди… Пішла за цукерками, то продавчиню злякала — падаю на підлогу і повзу за прилавок ховатися… Ото як була, в платтячку зеленому, батистовому… І хлопців наших зустрічаю, плачу… П`ю разом з ними і плачу… Хоча це вже не ті хлопці. То
