Молодість Мазепи - Старицький Михайло

— Где это научился таким "звычаям", не в шинках ли у Гострого? Собирай мне сейчас лен, коли разбросал.

— Соберу, соберу, не сердись, моя горличка! — бросился он собирать растерявшиеся по сеням "куколкы".

— Вот стоит только крикнуть, да панотца позвать, чтоб тебя вычесал добре за дерзость, "зухвальство"... — ворчала счастливая девчина, поглядывая с опасливостью на дверь "кимнаты".

— Теперь уже, не во гнев тебе сказано, и панотца мне не страшно, вот что!

— Овва! Не рано ли ты "закопылыв" губу?

— "Не дуже-то и овва", моя любая! Ведь я уже теперь настояще записан у реестры гетмана Дорошенко, — стало быть причислен снова к казачеству.

— Кто ж это тебя там приписал настояще, — подчеркнула она, прищурив глаза и улыбаясь счастливой улыбкой, — псарь, чи звонарь?

— Ге, как бы не так! Бери повыше! — торжественно воскликнул Остап, подняв правую руку, — приписал меня к реестру сам ротмистр "надворных" команд ясного гетмана, вельможный пан Иван Мазепа! И прежде я тебе говорил, что на словах он обещал, да вот, когда он не возвратился сюда, а обещал непременно заехать, то думка такая ударила меня в голову, что он либо забыл про нас совсем, либо где пропал... Значит, тогда б и вышло, как говорится: "обицянкы — цяцянкы, а дурневи — радисть"!

— Ну, а теперь что сталось? — вся встрепенулась от восторга Орыся. — Нашел ты Мазепу? Видел? Где? Как? Расскажи! — заторопила она казака.

— Отчего бы и не видеть? Видел... у полковника Гострого видел, да не то что видел, а и говорил с ним.

— Ну, что же он?

— Ничего себе, славный да гарный, — лыцарь настоящий! Чуть было только не сгинул... — и Остап начал рассказывать про последние приключения Мазепы и про то, как дочка полковника билась и с ведьмами, и с нечистою силой, а таки вырвала лыцаря из когтей сатаны и спасла от погибели...

— Да стой! Ты не про то, — прервала Орыся своего словоохотливого "коханця" на самом страшном месте его фантастического повествования, — передал ли ты этому Мазепе, что Галина, та самая, что спасла его от смерти, гостит здесь у нас и ждет его с нетерпением?

— Как не передать — передал!

— А он же что, когда услыхал про Галину? Обрадовался?

— Чи обрадовался?.. Вот про это я запамятовал...

— Да разве не видно и без спросу... Что он, когда ты сказал?

— Он, кажись, встал и хотел что-то крикнуть слугам, а тут и вошла в покой панна полковникова... Эх, славная панна! Пышная да гордая, а "красуня", — так страшно и взглянуть: брови, как пьявки, щечки, как мак, а стан..

— Ты смотри, на панянок не заглядывайся! — прервала его вздрогнувшим от досады голосом Орыся.

— Да я ничего, это только к слову, — ухмылялся Остап.

— То-то, — к слову... Что ж она, эта твоя пышная красавица?

— Она-то? Подошла к Мазепе, положила этак на плечо ему руку и сказала, что она его никуда не пустит, что без нее, мол, теперь и "кроку" не сделает.

— Ну, а он что? — вскрикнула с ужасом Орыся.

— А он! Что ж он? — Сел, взял ее за руку — и ничего.

— "Ой, лышенько"! — простонала огорченная и пораженная до глубины души этой новостью подруга Галины. — Несчастная да горемычная доля моей "квиточкы"! Наплачется она на своем веку и стает, как свечечка! "Закохався", видно, Мазепа твой в панну, а бедную девчину из головы выкинул. Того нужно было и ждать! Чтобы пан, да еще пышный шляхтич, и помнил сиротливое сердце, что изнывает в тоске по нем? Да никогда с роду-веку! Все ихние обещания и клятвы вилами на воде писаны! Стоит после этого верить вам, черти клятые! — даже выругалась Орыся.

— Не все ж черти, — обиделся было Остап.

— Все! — топнула ногой девчина и прибавила серьезно: — Слушай, Остапе! Если так, то ты ни слова не говори Галине про Мазепу: это известие убьет ее, бедную... а лучше еще, — и не показывайся пока на глаза. Я постараюсь ее выпроводить поскорей в степь, в их "зымовнык"; там, быть может, в глуши, вдали от людей, она мало-помалу забудет свое горе.

Так и сделали. Остап, обнявши еще несколько раз свою невесту, ушел, а Орыся, возвратясь к Галине, сообщила ей, что она решила погостить у нее на хуторе хоть недельку, так как ей самой без Галины ужасно тоскливо, что она в последнее время потому и держала себя так странно, что хотела нарочито поссориться даже, чтоб заглушить эту тоску, да вот не пересилила.

Галина была растрогана до слез признанием своей подруги и бросилась к ней на шею.

Теперь уже Орыся не только не удерживала у себя подруги, а напротив, даже торопила отъезд; но из Правобережной Украины все еще не получалось благоприятных известий.

В ожидании прошла еще неделя; в продолжение ее Орыся почти ежедневно виделась со своим милым, но его самого свой двор не пускала. На этих свиданиях они, между прочим условились перебраться через Днепр в одно время и встретиться где-либо в степи, будто случайно.

Наконец пришли и давно желанные вести: батюшка их добыл из верного источника и сообщил, что татаре все уже соединились с войском Дорошенко, и что теперь путь в степи совершенно безопасен.

В тот же день был решен и отъезд, только вечером, чтобы в сумерки переехать Днепр; сам батюшка пожелал проводить своих дорогих гостей и свою дочь на тот берег.

После обильного "пидвечирка" все уселись чинно в светлице, чтобы сотворить последнее крестное знамение на дорогу и проститься. Настала минута тишины, вызванная молитвенным настроением и отъезжающих, и провожающих.

Вдруг, нежданно, негаданно раздался у хаты конский топот. Все вздрогнули и в тревоге вскочили, поглядывая в недоумении друг на друга. Но не успел никто из них дать себе какой-либо отчет в значении этого топота, как дверь распахнулась и на пороге ее появился статный шляхтич, в сопровождении вельможной панны...

Все окаменели.

А Галина, взглянув на этого шляхтича, не помня себя, не сознавая, что делает, вскрикнула: "Иван!" — и бросилась к вошедшему с рыданием на грудь.

Вельможная панна побледнела, как полотно, и, отшатнувшись, ухватилась за наличник двери...

LXIII

Марианну до того поразила, и поразила неприятно, эта безумно-восторженная встреча какой-то простенькой девчиной Мазепы, что она, чувствуя бессилие взять себя в руки, сослалась на неотложную необходимость разведать о чем-то в селении и сейчас же ушла из светлицы. И батюшка, и Сыч были тоже смущены всей этой неожиданностью, растерянно просили панну полковникову отдохнуть с дороги, но она, поблагодарив за гостеприимство, отказалась воспользоваться им, пока не покончит своих спешных дел.

Выходя из светлицы, Марианна бросила еще раз пытливый взгляд на Мазепу и заметила, что, при всем смущении, лицо его горело и сияло от счастья; стремительно вышла она в сени, на "ганок", и поспешила вскочить на своего коня, тут же наткнулась на двух девчат, стоявших под коморою: блондинка, убежавшая мгновенно из хаты, после пламенной встречи с Мазепой, плакала теперь на груди у брюнетки, но, очевидно, не от горя, а от избытка радости.

Марианна ударила "острогамы" своего коня и понеслась вскачь по селу, за ней помчалась вслед и команда. С напряженной энергией стала размещать ее панна по квартирам. Заехала потом в корчму, порасспросила кое-кого из знакомых, бывавших у ее батька-полковника, о настроении местных умов и о готовности их подняться дружно при первом кличе, и, наконец, сама не давая себе отчета, помчалась к берегу Днепра, будто бы за тем, чтобы осмотреть переправы, но в сущности проскакала лишь вдоль берега милю взад и вперед и возвратилась к священнику уже поздним вечером, как раз на вечерю.

Теперь уже она, овладев совершенно собой, была любезна, разговорчива, даже весела, с некоторым оттенком снисхождения и гордости, особенно с Мазепой. Последнего жег этот холод, он чувствовал весь яд его в своем сердце, сознавал и вину свою, он вместе с этой болью упреков играли в том же сердце тихая отрада и такое счастье, какого он не мог скрыть от глаз наблюдателей. Девчата, между тем, не садились вовсе за стол, а только прислуживали да ухаживали за гостями. Вельможной панне полковниковой была после вечери приготовлена в той же светлице постель, а Мазепа был помещен у дьячка; Сыч же, батюшка и обе девушки поместились в пекарне. Несмотря на усталость, на пышные подушки и перину, Марианне не спалось на новом месте, как она ни старалась забыться. Чувство обиды, едкое, зудящее, раздражало ей нервы и, несмотря на все усилия подавить его, упрямо росло и отгоняло сон от очей. Прежде всего в ней подымался вопрос: кто эта девчина, проявившая себя так резко и так неожиданно, по крайней мере, для нее? В последнее время Мазепа рассказывал ей и о своей семье, и о многих случаях из своей прошлой жизни, но о ней, об этой девчине, он не заикнулся ни словом: сестра ли она его, родственница ли близкая, или кто? Конечно, нет! Самые близкие родичи, положим, могут броситься на шею от радости, но они тем не будут смущаться, а эта не знала, куда деть глаза от стыда, краснела все, а из-под опущенных ресниц так и лучился восторг... При том, родичи Мазепы — известные паны из значной шляхты, а это совершенно простая девчина, пожалуй, даже из "поспильства", а если: так, то кто же она? Неужели его возлюбленная? Но это невероятно: как же сопоставить "эдукованого" лыцаря, знатного по происхождению шляхтича и невежественную, глупую девчину. Разве она была ему близкой? Ведь на этот счет молодежь неразборчива, но тогда как бы она осмелилась броситься при всех вельможному пану на шею? Нет! Устыдилась Марианна от такого предположения и почувствовала, как кровь бросилась ей в голову. Но кто же она? Может быть, только кажется; простенькой с виду, а пойди, поговори с ней... И эта загадка; напрягала до боли мозг Марианны, буравила ее сердце.

— Да, ну ее к "дядьку"! — почти вскрикивала Марианна, закрывая свое взволнованное лицо подушкой, словно прячась от этого неотступного образа, который стоял перед ней в темноте неразгаданным сфинксом. Жарко ли было в низком покое, или от возбуждения работало у панны сердце быстрее, не она почувствовала затрудненное дыхание и необычайную духоту. Марианна сбросила одеяло и села на кровати. Долге сидела она неподвижно, стараясь думать о судьбе своей родины, о наступающих моментах отдаленной борьбы, о своем дорогом отце, рисковавшем на этот раз жизнью...