Молодість Мазепи - Старицький Михайло

И снова в хате водворилась ничем не прерываемая тишина.

Но вот двери распахнулись и в пекарню вбежала, постукивая "чоботамы", молодая наймычка; она подбежала к Орысе, нагнулась к ее уху и шепнула ей несколько слов.

От этих слов Орыся вся вспыхнула до ушей, вскочила с места, набросила на себя "байбарак", шелковую "хустку" и выбежала вслед за наймычкой.

— Где? — спросила она в сенях.

— В саду, возле плетня, — отвечала наймычка.

Орыся распахнула двери и выскочила в сад. На дворе стояла уже холодная, лунная ночь. Чоботки Орыси глухо застучали по твердой, промерзшей земле. Повернувши влево, она пустилась было бежать напрямик к плетню, как вдруг ее ухватили за талию чьи-то крепкие руки и вслед за этим на губах девушки отпечатлелся звонкий поцелуй.

— Ой! — вскрикнула Орыся, впрочем, не очень громко, с улыбкой поворачиваясь к Остапу, который крепко держал ее из-за спины. — Напугал как!

— Тебя и напугаешь! Такая! — отвечал Остап, прижимая ее к себе и еще крепче целуя ее в губы.

Несколько минут в саду слышался только звук горячих поцелуев.

Наконец Орыся сделала такое движение, будто бы она хотела вырваться из объятий казака, и произнесла, стараясь придать своему голосу недовольный тон.

— Да ну тебя к Богу! Платок чуть с головы не сорвал. Где был все время?

— А что, крепко соскучилась?

— Как же! — поджала губы Орыся. — А только Филипповка близко.

— Так что же?

— Замуж отдают, люди случаются.

— Какие такие люди? — произнес с тревогой в голосе Остап.

— Хорошие, богатые и значные.

— Так ты?.. — Остап не договорил и, повернувши к себе Орысю, взглянул ей пристально в глаза.

Орыся выдержала его взгляд и отвечала небрежным тоном:

— А что ж мне, в "чернычкы", что ли, "пошытыся" из-за тебя?

Но игривая, непослушная улыбка выдала ее.

— Эй брешешь же ты, дивко, брешешь! — вскрикнул Остап, восторженно прижимая ее к груди, и продолжал страстным шепотом: — Да я б тебя и из-под венца вырвал, да я бы всякому, кто бы только "наважывся", и руки бы и ноги переломал!

— Ха-ха-ха! — рассмеялась звонко Орыся, — так-то ты кохаешь?

— А вот увидишь!

— Ну, тогда было бы поздно смотреть! А вот что я тебе скажу, Остапе, уезжаешь ты, кто тебя знает куда, так если бы на моем месте была другая дивчина, то может быть застал бы ее уже и в очипке, только я сказала твердо батьку: ни за кого другого, как за Остапа, не пойду, — если не за него, так и ни за кого, а будете меня "сылувать" — убегу, вот и все!

— Любая ты моя! Казачка моя! — произнес с чувством казак, на этот раз прижимая уже так сильно к себе девушку, что платок действительно скатился с ее головы, но строгая Орыся ничего не возразила по этому поводу. — А вот если бы знала, зачем я ездил, так и не сердилась бы на меня, — продолжал он. — Не придется тебе теперь убегать. Отдаст тебя батько за меня!

— Ой, нет, Остапе! Ни за что!

— А я тебе говорю, что отдаст, — сотничихой будешь.

— Как так?

— А так, что уже записался в их реестр.

— Боже мой! — всплеснула радостно руками Орыся, — ты не дуришь меня?

— Разумный я был бы тебя дурить! Говорю тебе, уже поступил в надворную команду к гетману Дорошенко.

— К Дорошенко? Да как же это случилось?

— А вот как, голубка! — с этими словами Остап обнял девушку и рассказал, как в корчму к ним приезжал посол гетмана Дорошенко, как он зазывал всех поскорее готовится к восстанию, потому что гетман Дорошенко прибудет скоро с несметными войсками на левую сторону; как посол предложил всем, кто хочет, записываться в реестры гетманских казаков, и его, Остапа, пригласил в надворную команду Дорошенко, которой он сам был ротмистром. Затем Остап объяснил Орысе, что он отсутствовал так долго потому, что по поручению посла развозил зазывные гетманские листы в соседние деревни.

Рассказ Остапа привел в восторг Орысю; однако вскоре радость ее была нарушена воспоминанием о том, что ведь Остап должен будет уехать немедленно с послом на правый берег.

— Так это ты уезжать от нас собираешься? — произнесла она, смотря в сторону.

— Собираюсь, и не один, — отвечал с улыбкой Остап.

— С кем же это?

— С молодой жинкой! — произнес тихо казак, привлекая к себе Орысю.

Орыся вся вспыхнула.

— Да как же это, так "швыдко"? — произнесла она смущенно, опуская глаза.

— А чего и же ждать? Вот вернется посол, так мы сейчас с ним к батьку и "ударымося". Гарбуза не поднесешь?

Ответом на этот вопрос был звонкий поцелуй.

LX

Долго еще стояла под деревом счастливая молодая пара, наконец Орыся опомнилась.

— Ой, Господи! Так, может, батько уже вернулся с ярмарки, хватится меня! — вскрикнула она испуганно.

— Ну, теперь уже не страшно, — ответил Остап, целуя ее.

— Эй! Не кажи, знаешь, "гоп", пока не перескочишь! Да пусти же! Пусти, вот пристал, словно муха к меду! — смеялась она звонко, стараясь освободиться из объятий Остапа и, наконец, оттолкнувши его, произнесла полусердито, подымая с полу платок:

— Ишь, платок весь чоботами потоптал.

— Ничего! Кораблик куплю!

— Подождешь еще! — Орыся встряхнула платок и, покрывши им голову, хотела было уже попрощаться с Остапом, как вдруг вспомнила о Галине.

— Стой, Остапе, а ты не слыхал там среди казаков, не выступали ли "остатнимы часамы" запорожцы в какой-нибудь поход?

— Нет, теперь там тихо. А тебе это зачем? Может, тоскуешь по ком?

— Да нет, тут дело, — отвечала серьезно Орыся и рассказала ему, как Галина тоскует за тем паном, которого к ним таким чудом занес дикий конь, как этот самый пан уехал на Запорожье, обещал к ней вернуться и вот до сих пор не вернулся.

— Да он, что же, посватался к ней, что ли? — спросил Остап.

— Да кто его разберет! Разве долго обмануть эту "Божу дытыну"? Говорит, что он ей слово казацкое дал вернуться, что обещал любить всю жизнь. А потом говорит опять, что сестрой он ее своей называл, что братом обещался быть. А по-моему, уж если кто сестрой называет, да братом обещается быть, так не жди от его добра!

— А это же почему?

— Потому, что такое "кохання" все равно, что в страстную ПЯТНИЦУ соленый огурец.

— Ах ты, дивчино моя! А тебе ж какого надо? — вскрикнул весело казак.

— Да уж не кислого, а сладкого да горячего! — отвечала задорно Орыся.

— Такого? — подморгнул ей Остап и, прижавши к себе девушку, впился горячим поцелуем в ее пунцовые губы.

— Да ну тебя, ну, "шаленый", зубы все выдавишь! — пробовала вырваться из его объятий Орыся, но Остап не слышал ее слов.

Возвратилась Орыся в хату с горящими щеками. Сбросивши с себя "байбарак" и "хустку", она подсела к Галине и начала передавать ей быстрым шепотом весь свой разговор с Остапом, происшедший в саду. О том же, что на Запорожье не было в продолжение этого времени никаких походов, она не сказала Галине, не желая ее заранее огорчать, но зато сказала ей, что Остап обещал разузнать обо всем и передать ей верные сведения.

— А ты, Орысю, спроси его, не слыхал ли он, может, несчастье какое... смерть... татары?.. — произнесла Галина, запинаясь.

— А как же звать того пана, забыла я?

— Иваном Мазепой.

— Ну, ладно. Вот через дня два вернется Остап, он теперь опять с зазывными листами в другую сторону поехал, так расспрошу. Да может и тот посол Дорошенко что-нибудь знает о нем. Ты не печалься, не журись, все гаразд будет!

И счастливая, сияющая Орыся обняла Галину и звонко поцеловала ее.

Поздно вечером возвратились, наконец, ярмарочные и привезли с собою массу новостей. На ярмарке передавали слухи о том, что уже видели передовые татарские отряды, переправлявшиеся через Днепр, что в каждом селе здесь на левом берегу работают посланцы Дорошенко и составляют тайные отряды; что во всех полках казаки готовы передаться Дорошенко, как только он перейдет на левый берег.

Новости эти нарушили мирное течение деревенской жизни и заставили каждого почувствовать за спиной какой-то неприятный холодок. Хотя Дорошенко являлся как избавитель от ненавистного ига Бруховецкого, но крымские союзники его не внушали никому большого доверия, а потому каждому поселянину надо было позаботиться заранее о своей безопасности.

Под влиянием всех этих толков, Сыч хотел было сейчас же уезжать домой, но о.Григорий удержал его.

— Ты постой, Сыче, не торопись так зря, — остановил он его, — надо узнать раньше, переправилась ли уже вся орда, а то как раз можешь им в руки попасться.

На это резонное замечание Сыч ничего не мог возразить и решил действительно подождать более определенных сведений.

С каждым днем в деревню приходили новые тревожные слухи, а между тем посол Дорошенко не возвращался, да и от Гострого все еще не было обещанного "гасла". Поселяне стояли в нерешительности: они опасались открыто вооружиться и стать в оборонительное положение, боясь мести Бруховецкого, а вместе с тем опасались и оставаться в таком беззащитном положении ввиду ожидаемого нашествия татар.

Радостное настроение Орыси сменилось тревогой...

Так прошло три дня.

Между тем возвратился и Остап и к удивлению своему узнал от Орыси, что Дорошенков посол до сих пор еще не приехал в Волчий Байрак. Это привело его в большое смущение.

— Да уж не обманул ли он тебя? — заметила несмело Орыся.

— Не похоже, видишь же, что кругом все то же самое толкуют.

— Ну, что ж, про Дорошенко может и правду сказал, а вот насчет того, чтобы сюда заезжать, да брать тебя с собою...

— Да нет... Не может быть! — перебил ее Остап. — Видно было сразу, что верный человек, да и переправляться ему здесь надо. Вот не случилось ли чего? По нашим временам всего ожидать можно. Надо бы расспросить у Гострого.

— Да надо поехать немедля, а то смотри, будешь ожидать посла, а тем временем укомплектуют все полки, и мы опять-таки ни с чем останемся. Да ты знаешь ли, как звать посла?

— А то ж, он сам нам сказал: Иваном Мазепой.

— Мазепой! — вскрикнула Орыся. — Господи! Да ведь это же тот самый пан, за которым Галина гинет, которого к ним на хутор дикий конь принес!

— Вот оно что, — протянул Остап, — ну, значит, правду люди говорят, что гора с горой не сходится, а человек с человеком сойдутся.

— Ох, она бедная, сердечная моя, — продолжала грустно Орыся, — значит, правду мое сердце чуяло, что не думает он о ней. Сказано — "пан"! Он уж и думать о ней забыл, а она-то, несчастная, убивается как.

— Да почему же так сразу и знаешь, что если пан, так и любить не может? — перебил ее Остап.

— Почему не может? Может.