Рассказы из русского народного быта - Марко Вовчок

- Знаю,- перебила меня,- сама все знаю, тетушка, не говори… Бог с ним!

- Ты смотри, голубка моя, чтоб он тебя не обморочил! В речи с ним не заходи, встретится - не гляди! Слышишь, Надеженька?

Она усмехнулась печально-печально:

- Не тревожься, тетушка, все прошло, не воротится!

И правда, бегала она от него, как от огня, а он таки не унимается; стоит где-нибудь за углом целый день, стережет ее.

Иссох, на себя не похож стал, словно он в тревоге непрестанной, в кручине злой. А тут дома еще пуще неладица: жена замечать начала, что он от нее, как от врага лютого, отстраняется, особняется; дома не сидит, тоскует крепко; а нрав-то у нее был пылкий, заносчива была, горда, ревнива. Ну, и пошел дым коромыслом: несогласие, укоры, ссоры. Иван, бывало, рукой махнет да и уйдет на целый день из дому,- в будень на работу, а в праздник - куда глаза глядят: по полю, по лесу пробродит. Он уйдет, а жена к соседям бежит жаловаться, жена на улице кричит, его с Надежею проклинает. А Надежа терпит себе да страдает по-своему: тихонько, безответно. Иван не отстает, последнюю совесть потерял. Скажется она больною, сидит дома безвыходно - он мимо окон дорожку проложит. Люди и смеются, и осуждают, и жалеют - ему все нипочем. Я выйду, корю его, усовещаю, гоню, ему и горя мало!

Сидим мы раз с Надежею, работаем, лучина трещит,- вдруг в двери: стук-стук. Кого это принес господь в такую пору? А вечер темный, непогожий, ветер бушует, дождь льет.

- Иди,- говорю,- Надежа; кто там, отвори.

- Кто там? - спрашивает она.

- Отворите, пустите! - отвечают отрывисто, да так горько, что я ажно вздрогнула.- Надежа так и пошатнулась: «Тетушка! Его голос!»

- И, что ты, касатка! Ну, не отворяй ему! Постоит-постоит да и пойдет, бессовестный такой!

- Отворите! Пустите! - молят из-за дверей-то.

- Нет, тетушка,- молвит Надежа, а у самой лицо вспыхнуло, глаза заблестели,- нет, я ему отворю,- позволь - я ему скажу… я у него спрошу… за что он губит меня!

И распахнула дверь так быстро, что я не успела сообразиться. Он так и бросился в избу.

- Чего это, сокол ясный, залетел к нам? Чего надо? - спрашиваю у него сурово так, сурово, а он и не замечает, не слышит; только на Надежу смотрит, а она стоит перед ним, дрожит.

- Надежа! Надежа! - промолвил.- Иссушила ты меня!

Невмоготу ей стало, отвернулась.

- Не отворачивайся, дай мне наглядеться! Сколько я тебя не видал-то!

За руку ее берет. Горько заплакала Надежа.

- Милый мой! - сказала.- Ты меня обесславил, ты мое сердце сокрушил, будет с тебя!

Во мне-то сердце кипит-кипит. Упрекаю его, сетую; а ни он, ни она не слушают,- не видят, словно, меня.

- Ты забудь, что я на свете живу, не томи, не мучь меня, желанный! - упрашивает она.

Он ей ни слова, склонил голову, разливается-плачет.

Как застучат в окно с улицы! Стекло так и задребезжало…

- А, вот где ты дни-вечера просиживаешь! Теперь я сама поймала! - кричит Иванова жена.

Надежа так и обмерла. Иван словно очнулся. А та кричит, а та вопит. Вскочила в избу, прямо к Надеже: «Разлучница! Змея!»

- Молчи! - крикнул Иван.

Надежа бросилась из избы.

- А! Хочешь, чтоб я молчала? А ну, заставь-ка! Я не буду молчать! Я буду на весь свет кричать!

- Полно,- говорю ей,- что криком-то пособишь? Выслушай-ка сперва!

- Ах ты, старушка почтенная! - на меня крикнула.- Потакай им, потакай! Ведь ты за это прямо в рай угораздишь!

У меня и руки опустились.

- Иди, иди,- сказала я Ивану,- чтоб и духу твоего тут не было! Да уведи свою сумасбродку-то!

- Ступай! - приказал Иван жене угрюмо, грозно.

Она ослушаться не посмела, зарыдала, пошла за ним. А он словно ночь темная.

Больно мне было, что меня жена его заподозрила, да ведь ее не переуверишь. А больней-то всего, что не совсем и я чиста: спровадить его было в тот же миг, а я им разговориться дала, сама уши развесила… Находит же такое на человека!

«Куда-то моя горемычная забежала!» - думаю. Кличу ее, не откликается,- ищу, хожу,- а темь, зги не видно.

- Надежа! Надежа! - кричу.

Тихо откликнулась она; я поскорей на ее голос побежала, нашла. Стоит она недвижимая около плетня, в уголке, похолодела вся, дождь ее насквозь пронизал. Почти внесла я ее в избу, на печь уложила, приодела тепленько - забудься, горькая! Не время теперь бранить тебя, думаю, после пожурю.

Тихо она лежала, тихо плакала; зябла все. А к свету жар, метаться стала, стонать. Я все надеюсь: вот ободняется, ей полегчает, а ей хуже стало: днем бредить начала. Представится ей, что ловят ее - бежит. Я сдержать не могу,- откуда у ней сила берется! А то словно с Иваном разговаривает, утешает, ублажает его, голубит: «Сердечный мой, не крушись! Я за нас обоих оттоскую, отгорюю!» То прощенья просит: «Помилуйте, помилуйте меня! Простите меня!»

Все хуже ей да тяжелее. На третий день, вижу, совсем плохо. Пошла я, позвала Антоновну к ней, а сама людям поклонилася, лошадку выпросила, поехала за Петровной, за лекаркой. Ну, Петровна только на нее глянула, сейчас сказала: «Не жилица она на белом свете!»

Разнеслось по селу: «Надежа умирает!» Прибежал Иван, я не пускаю - куда! Силою ворвался! Страшный такой… А Надежа без памяти лежит, в бреду.

- Хоть бы ей спокойно умереть-то дал! - сказала я ему, укорила.

Он утих и заплакал. Подошел, стал около нее, и все смотрит, глаз не сведет,- ажно жалко мне стало…

- Иванушка! - говорю.- Поди-ка ты домой, нехорошо, ей-богу!

- Не гони меня! - промолвил горько.

- Очнется Надежа, она обидится,- лучше ты уйди, Иванушка!

Взяла его за руку да вывела на улицу, а он, словно дитя малое, послушное, идет, куда веду…

В ту ж самую ночь и он горячкою слег.

Взяли от нас Петровну, другую лекарку из Куликова привезли,-