Рассказы из русского народного быта - Марко Вовчок
Иван ни за что на свете! А этот ему горы золотые сулит: «Она богатая; любя тебя, советую - не упускай своего счастья! Заживешь себе барином, работника наймешь, сам только погуливай знай. А то, так и откупиться на волю можно… Еще тебе не опостылела работа безустанная? Видел я твою милую - что ж? Слова сказать не умеет, словно из лесу пришла… А Варвару не стыдно в люди показать: разумница, бойкая, говорливая - все тебе завидовать станут!»
Опутал его словами лестными, хитрыми, подпоил,- пьяного и женили. Подумаешь, дела-то какие на белом свете творятся! А как хмель-то прошел, как опомнился Иван,- горько-горько заплакал. После уж мне одна зубковская старушка рассказывала,- таки она родня Варварина,- все на ее глазах деялось.
- Где у вас совесть-то, добрые люди! - говорю.- Беззаконие такое допустили!
- Да что ж, родная, они всех отуманили. Мы еще жалели девушку, что вот полюбился ей такой пьяница. После уж дело-то выяснилось. Крепко он тужил, сердешный, плакал как горько! Да уж плачь - не плачь, не развенчаешься!
Молодая все видела, все чуяла. Возмутилась душа ее гордая, защемило, заныло сердце. Перед людьми она виду не подала - гостей к себе зазывала - угощала, сама по гостям ходила, и весела, говорлива… хоть молодой-то словно с креста снят. «Мой молодой хворает,- жалуется,- с глазу ему, что ли!» Ну, да как туман-то ни наводи, люди догадывались.
Стала ходить молодая мимо наших окон и все засматривает: еще не случалось ей с Надежей встретиться лицом к лицу - и ходит, бывало, и засматривает…
V
Выгнали нас на барщину - огород барский пололи - пришла и она, щеголеватая, ловкая, чернобровая, румяная - хороша была, только уж бойка-то чересчур, тихости женской нету, ясности; пришла, окинула всех зорким глазом; кому головой кивнула, с кем слово перемолвила и вдруг к Надеже подошла.
- Здравствуй,- говорит,- девушка красная! Отчего мне слова ласкового-приветливого не скажешь?
А сама насмешливо, коварно так посматривает, посмеивается; черные глаза горят, белые зубы блестят.
- Бог помочь! - ответила моя Надеженька.
Бледная перед нею стоит, покорная.
- Что ж, только-то? Не речиста ж ты, красная девица! Или ты меня не знаешь? Или, обо мне не слыхала? А я так вот про тебя много кой-чего слышала…
Тут подошли другие молодки, перекинула она с ними по словечку и опять за свое: стала рассказывать, что вот у них в селе девушка молодца полюбила, а он ее бросил, а он над ней насмеялся. Сама все на Надежу поглядывает. Слушаю я, скрепя сердце.
- Разнеслось,- говорит,- по деревням, по селам, по городам; стыдно девушке горемычной в люди показаться: везде ее ославили! Истинна пословица, что добрая слава лежит, а худая слава по дорожке бежит… Правду я говорю, девушка? - прибавила, обернувшись вдруг к Надеже.
- Правду! - ответила бедняжка, а у самой голос дрожит, слезы чуть не льются.
Не стерпела я!
- Что,- говорю,- что, молодка, ты нам все про других-то рассказываешь - бог с ними! Они далеко, нам с ними не жить, ты вот лучше расскажи-ка нам про свое житье-бытье прежнее, про своего отца-матерь родимую. По яблоньке мы познаем яблочко!
Она, как зарево, вспыхнула. Да находчива была!
- Что ж,- говорит,- что дочери про своего отца-мать сказать? Спасибо моему батюшке, моей матушке, что вскормили, вспоили меня, сами надо мною болели-скорбели…
И всякий раз, только бы встретила, донимала она мою Надежу,- как донимала, господи милосердный!
Пристанет, бывало: «Чего худеешь, лебедка? По ком, девушка, сохнешь?» Или поглядывает на солнышко да и приговаривает: «Когда б уж закатилось солнышко скорей, домой бы я полетела!» - дескать, ждет меня дома милый мой.
Ох, змейка была ехидная! Чуть и меня, старуху, со свету не сжила; приду, бывало, домой, просто плачу. А горькая-то моя что от нее вытерпела! Да еще меня уговаривает:
- Что ж, тетушка,- молвит,- как посеешь, так и пожнешь. Не на кого плакаться, кроме себя.
Ину пору и теперь представится она мне, словно живая, вот так и вижу ее: трудящая, тихая, печальная; ину пору голос ее слышится душевный; бывало, задумается, работает и поет. Была у нее любимая песня, часто она певала ее:
Хорошо тому на свете жить,
У кого нету заботушки,
В ретивом сердце зазнобушки.
У меня ли, у младешеньки,
Есть великая, не малая,
В ретивом сердце зазнобушка.
Зазнобил меня сердечный друг,
Зазнобил, сердце повысушил
Хуже травушки кошеной,
Во чистом поле сушеной…
Я сама млада на грех пойду,
Я сама друга повысушу;
Я не зельем, не кореньями,
Я не ветром и не вихорем,
Я своей слезой горючею!
VI
Раз сижу я под окошечком, поджидаю Надежу с поля - жали барскую пшеницу,- я, по старости, не хожу жать,- сижу под окошечком, а уж смерклось, повеяла прохлада; издалека шум несется, унывная песня звенит, смех-говор долетает. Сижу я, задумалась,- вдруг кто-то вбежал в сени опрометью и двери захлопнул. Поспешно так вошла в избу Надежа. Диву я далася,- что с нею? Она, бывало, войдет неслышно, а то стук подняла такой.
- Что, Надеженька, чего ты вбежала так пугливо? Подойди же поближе, дитятко!
Притянула ее к себе за руку да как глянула - ахнула! На ней лица нет!
- Что тебе, Надежа, что, родненькая? Не таи от меня - скажи!
- Иван встретился…
И голос у ней замер.
- Ну, Надеженька?
- За руку меня схватил… говорил…
- Что ж он говорил-то?
«Погоди, постой! - упрашивал.- Дай мне слово тебе сказать!» Я вырвалась… я убежала…
- И хорошо, дитятко! - говорю ей.- Что он путного-то скажет, безбожник!
- Какой же он худой стал! Какой кручинный! - промолвила.
- Дитятко мое милое, вот уж он тебя и разжалобил! Есть по ком сокрушаться! Поделом ему! Ни стыда у него, ни совести,
