Том 8 - Леся Українка

поэзии. Даже у такого серьезного и добросовестного критика-ученого, как г-н Хмелевский *, оценка нередко превращается в славословив, которое у критиков-диле-тантов положительно не имеет пределов. Так, например, в одном критическом очерке 29 проводится мысль, что история человеческого духа зпает только два чуда: древ-негреческую классическую литературу и польскую ро-мантическую поэзию. Греческая литература является чудом, так как она вполне самобытна, независима от каких бы то ни было посторонних влияний; польская романтическая поэзия, хотя далеко не так самобытна, но может быть названа чудом, потому что ее расцвет не только не соответствовал окружавшим ее условиям жизни, но прямо противоречил им: эта поэзия расцвела вдруг, на развалинах классицизма, среди литературного застоя и всеобщей спячки. Едва ли надо еще опровер-гать суждение о безусловной независимости греческой литературы от посторонних влияний; что же касается вто-рого «чуда», появлення польской романтики на руинах классицизма, то тут именно вспоминается пословица немецких ученых: «В том-то и чудо, что на свете нет чуда». Везде в Европе романтизм вырос на руинах классицизма, везде он являлся протестом личности против инертной или угнетающей среды, везде, наконец, он носил ясно Еыраженный национальный характер при всех своих аспирациях к экзотизму и космополитизму. Польская романтика не составляла исключения.

Катастрофа 1861 г.,* поколебав идеалы, возвеличен-ные романтикой, нанесла ей страшный удар. G трудом оправившись от тяжелых и болезненных разочарований, польское общество заговорило о том, что пора освобо-диться от неограниченной власти поэзии, так как она не может служить надежным маяком, а скорее похожа на блуждающий огонь, сбивающий с пути и ведущий к по-гибели; что спасенне не в мечтах, как бы ни были они возвышенны, а в «органическом труде» на пользу родной страны. Литература подхватила этот новый лозунг — «органический труд» (praca organiczna), и вот, вместо неограниченной власти поэзии, наступило неограничен-ное царство прозы: публицистика заняла более незави-симое положение, повесть и роман, до тех пор почти неизвестные в польской литературе, стали быстро раз-виваться. Вслед за Крашевским *, работавшим и до 60-х гг., но в одиночестве почти абсолютном, стали появляться на поле польской изящной прозы все новые и новые силы. Место романтических героев, поэта, пророка, рыцаря, политического заговорщика, заняли новые герой, пионеры «оргапического труда» — инженер, механик, агроном, ученый, наконец, благодетельствующий миллионер и обожаемый крестьянами крупный землевладелец. Бел1 летристика стала так же часто вторгаться в область науки, как прежде поэзия вторгалась в область публи-цистики. Писатели полемизировали многотомными романами и пятиактными драмами за или против Дарвина,

О. Конта *, Спенсера *, «позитивизмом», «реализмом» или гордились, или бранились все писатели и их герой. Такое брожение умов и увлечение научными проблемами охватывало тогда всю Западную и Восточную Европу, но в Польше, благодаря особым условиям, оно вырази-лось совершенно оригинально: в то время как во всей Европе новое умственное движение вызывало движение политическое, наклонность к новаторству, более или ме-нее решительному, в Польше именно ПОЗИТИВИСТЫ и реа-листы являлись противниками всяких «теорий катастроф» * в политике; эти теории были гораздо более по сердцу ультрамонтанам * и патриотам старого закала, знать не хотевшим Дарвина, Конта и Спенсера и упре-кавших «молодих» в подрывании патриотических тради-ций, в отречеиии от национальных идеалов. Борьба «отцов и детей» в польском обществе и литературе проявлялась именно в том, что отцы бранили детей за уме-ренность и аккуратность, а дети упрекали отцов в легко-мыслии и расточительности своих собственных и народних сил. Только в среде австрийских поляков споры отцов и детей носили характер более сходный с такими же спорами во всей остальной Европе, так как в Австрии не 1861 г., а 1848 г. был решительным политическим моментом *: впечатление катастрофи успело уже огладиться, создались условия, благоприятствующие спокойному настроению среди «отцов», увидевших возможность согла-сить племенной патриотизм с патриотизмоМ государствен-ним, всеавстрийским, тогда как «дети» начали уже усматривать новне перспективи и соз давать новне идеалн.

Сообразно условиям жизни разннх частей польского общества, взглядам и аспирациям разннх его групп видоизменялся и расчленялся новий идеал «органиче-ского труда»,— вначале под этим термином подразуме-вались все види практической деятельности, заключен-ной в пределах родного края, но вскоре некоторне из героев «органического труда», показавшие себя уже не в литературной фикции, а в конкретних условиях жизни, заставили усомниться многих пропагаторов нового лозу нга в безусловной идеальности всех «органических тружеников» без исключения. Начались оговорки, запу-тивавшие дело до такой степени, что невозможно било подчас разобрать, кто же, собственно, считает себя реа-листом, а кто идеалистом и в каком смысле надо пони-мать эти термины.

Мало-помалу из этого хаоса выделилось одно более определенное направление, народническое, которого пер-вые проблески можно проследить еще в романтической польской поэзии, в ее пристрастии к этнографии, особенно же в том ее направлений, которое известно под именем украинской школы.

Украинская народная словесность и трагическая история заняли воображение молодых поэтов-романти-ков, к тому же демократическое настроение должно было увлекать сердца молодых «хлопоманов» из «панской» Польши в «хлопскую» Украйну, что, впрочем, не мешало молодым польским «украинцам» считать себя, так же как и всю Украйну, неотделимыми от «общего отече-ства» — Польши. Украинская школа была довольно ос'то-рожна в выборе сюжетов: она разрабатывала балладные, фантастические мотивы народной украинской поэзии, как раньше Мицкевич и его подражатели разрабатывали на-родные польские темы; если же иногда приходилось касаться исторических воспоминаний, то молодые поля-ки-украинцы или уходили во тьму времен общеславян-ских, или ограничивались временем первых татарских набегов, раннего периода казачества или редкими моментами польско-украинской солидарности и таким образом избегали всяких «раздражающих моментов». Правда, от этого произведения украинской школы, напоминающие отчасти юношеские баллады Шевченко, отчасти ранние повести Гоголя, выходили довольно искусственными и слишком идиллическими, но это был единственный способ угодить «и родине, и отечеству». Такое литературное направление, которое подчас даже польская критика називала «танцем между яйцами», не могло иметь будущности, и действительно, «украинская школа» так же скоро отцвела, как и расцвела. Последние отголоски ее прозвучали в поэмах умершего лет пятнадцать тому назад киевского поэта Владимира Высоцкого *.

Чисто народническое направление обнаружили не столько поэты, сколько прозаики, продолжавшие тради-цию украинской школы. Если в исторических романах, появлявшихся в 50-е. годы, все еще преобладает роман-тическое увлечение легендой и авантюрой, то уже

З романах Ежа * и в драме Коженевского * «Гуцулы» («Каграссу gorale») видна сознательно проведенная де-мократическая тенденция и переход от шаблонов к пробам если не решения, то постановки серьезных вопросов, касающихся сословных отношений. Еж в своих повестях из жизни беглых крепостных украинцев в Добрудже горячо защшцает, иллюстрируя трогательными примера-ми, то положение, что «неотесанный хлоп» обладает таким