Молодість Мазепи - Старицький Михайло

— Да этак от избытка радости, пожалуй, и с ума сойдешь!

Богун тоже обнял горячо Кулю, "почоломкався" с Мазепой и с двумя казаками из его "почту".

Усадили дорогих гостей за столы, поднесли им полные кубки, и снова загорелась веселая, дружеская беседа. Мазепа и Куля стали рассказывать о своих приключениях, о подвигах дочери Гострого и о своем чудесном спасении. Все эти эпизоды тайных нападений, вероломных засад и неусыпных поисков самоотверженной Марианны захватили до того внимание гетмана и Богуна, что они о главном, о самом Бруховецком, почти и не расспрашивали; впрочем, из самой передачи приключений можно было заключить совершенно уверенно, что гетман левобережный — вполне безнадежен.

— Ну, а сам полковник Гострый что? — спросил, наконец, после небольшой паузы рассказчиков Богун. — Много о нем доброго слышно?

— Гострый?! — переспросил Мазепа. — Да дай, Боже, пане, чтоб еще был у нас такой полковник, у нас тогда завелись бы три таких столпа, о которые Украина смогла бы опереться спокойно.

— Да, с Сирко два... коли б только он к нам! — воскликнул совершенно искренне Богун.

— Я не Сирко считаю вторым столпом, — ответил Мазепа, посмотрев значительно на Богуна, так что тот вспыхнул невольно. — А что до полковника Гострого, то он со своей дочкой, невиданной еще героиней, положат с радостью головы за Украину, да что головы?.. Эту штуку многие сделают, но они работают на спасение ее и как ни лютует их "запроданець" гетман, а не уловит своего противника и не прорвет расставленных Гострым сетей... А везде уже, где я ни проезжал, народ готов к восстанию, имеет тайные связи с Гострым и ждет только от него "гасло"... О, когда народ это "гасло" услышит, тогда припомнит Бруховецкому и его приспешникам все его кривды!

— Так левобережный народ подготовлен? — загорелся новой надеждой и радостью гетман. — И готов за нами пойти?

— Еще как. Морем хлынет! Там тоже только и думки, чтоб соединиться воедино, может разве несколько зрадников из подкупленной гетманом шляхты, вроде Тамары, пойдут за ним и баста! Даже на свои надворные войска он положиться не может: стрельцы лишь московские будут с ним — и только!

— Господи! Сил с нами буди! — воскликнул гетман, умиленный до слез наплывом таких радостных известий, и вышел из палатки.

Ночь уже, видимо, проходила. Небо, очищенное от облаков, сверкало звездами, которые в морозном предрассветном воздухе искрились бриллиантами, сапфирами и рубинами. Большая Медведица была уже низко. Небосклон с восточной стороны начинал бледнеть. Зарево от догоревшего села почти угасло, и только бледными розовыми отблесками вспыхивало небо.

"Ах, эта ночь! — не думал, а чувствовал всем существом споим гетман: он был слишком взволнован, чтобы мог разобраться с кружившими мыслями, да и их было слишком много. — Сколько она принесла радости, сколько надежды, сколько счастья! Когда бы скорее заря... Когда бы скорее она увенчала наш подвиг победой! Не для себя прошу ее у Бога, а для тебя, моя дорогая, моя попранная врагами родина!.. О, как я люблю тебя, как готов отдать всю жизнь свою за твое величье, за твое благо!"

Гетман занемел в экстазе; но вдруг его поразил поднявшийся шум в татарском лагере...

LXVII

"Неужели, — подумал Дорошенко, — татары уже двинулись в атаку? Странно, без моего "гасла"... и, наконец, татары не любят первые бросаться в огонь".

Весь казачий лагерь поднялся на ноги и замер, пораженный необъяснимым, необычайным явлением.

А раздавшийся шум не только не улегся, но грозно рос; видно было, что в татарском лагере произошло какое-то смятение, в предрассветном сумраке было видно, что темные массы приходили в движение, вскакивали на коней... Раздалось даже несколько выстрелов.

— Что это такое? Что там происходит? — замер вопрос в устах побледневшего гетмана.

Словно в ответ на него раздался вблизи топот, и подлетевший вихрем казак крикнул громовым голосом:

— "Зрада"! Татары изменили! На нас идут!

— Что-о? — вскрикнул гетман и пошатнулся, словно от стрелы, вонзившейся глубоко ему в грудь. — Что такое? — но крик замер в его горле.

Все остолбенели и не могли перевести дух. Удар был так разителен и так неожидан.

— Да говори же, черт, как и что? — закричал, наконец, Богун на прискакавшего вестника.

— Да вот, говорят, пришли к ним, к татарам, из этого, как бишь, — торопился и путался в словах от страха гонец, — да, из Крыма... вести, что кошевой запорожского войска Сирко ударил всеми казачьими силами на эту самую татарву в Крыму, на их семьи, так как они остались одни: мурзы ведь с загонами ушли сюда... Ну, так он все "сплюндрував", выжег, даже сам салтан "утик" в море.

— Ах, Сирко! Свой брат и ударил под самое сердце ножом! — застонал гетман, схватившись руками за голову.

— Неслыханное делої — вскрикнул возмущенный Мазепа.

— Проклятие! — простонала глухо старшина.

— Так вот тут они и взбунтовались все, — продолжал гонец, — говорят, что это будто подстроили им штуку, завели их, мол, сюда со всеми силами, заманули, а Сирко тем часом послали разорить их беспомощные "кубла". Ну, они, разъяренные, как пьяные черти, и кричат, что коли с нами поступили так предательски, так "гайда" на этих "гджаврив", вырезать их, собак, и разорить, разгромить весь край!

— Да чем же мы виноваты? Разве за другого мы можем отвечать? — возмущался Богун. — Однако, панове, "до зброи"! — возвысил он голос. — Будьте готовы дать отпор, а то ведь нападут врасплох, как на курей!

— "Зрада"... "зрада"! — раздались крики и в молчавшей до сих пор толпе казаков раздались и понеслись по рядам гальваническим током, поражая всех ужасом и приводя в беспорядочное движение...

— Коня! — крикнул, наконец, пришедший в себя гетман; вскочив на него, он полетел прямо в татарский лагерь.

Когда гетман скрылся за ближайшим холмиком, Богун тоже поскакал за ним с пятью татарами из гетманской стражи. Дорошенко не помнил, как и долетел до союзного лагеря; его душа до того была потрясена этим ударом, а весь организм до того разбит, что все чувства, мысли и ощущения его потеряли свою ясность и превратились в какой-то дикий хаос. Гетман летел вдоль лагеря, видел, что вокруг него носятся разъяренные толпы, мечутся, как бешеные волны в бурю на море, слышал рокочущие взрывы угроз и проклятий, ощущал даже свист ятаганов и летел безучастно вперед, не сознавая даже хорошо, к кому и зачем он спешил? Счастье его было, что на всем лежал еще тогда полог ночи, а кругом бушевала суета: в вихре ее и в темноте он не был замечен, а иначе не донести до султанской палатки на плечах своей буйной головы. Но вот и палатка... Толпившиеся у входа ее мурзы узнали Дорошенко и встретили его гневным, угрожающим криком:

— Вот он, предатель!

— Кто смеет меня называть предателем, тот свой язык заменил жалом змеиным! — вскрикнул гордо гетман и, соскочив с коня, подошел смело к мурзам.

— Молчи, — заскрежетали мурзы зубами, — до наших ушей долетели крики и стоны несчастных детей и жен, которых твой брат перерезал, когда ты нас выманил из родных сел в гяурскую землю!

— Богом моим всемогущим клянусь, что это кривда и ложь! Не брат мой то учинил, а ворог мой лютый... ворог слепой и Украины! Кто не верит, пусть тот скрестит со мною клинок!

— Клятвы гяуров — пена! А дым наших жилищ и кровь наших братьев вопиют о мщении, — заревели вне себя мурзы. — Смерть шайтану! — и над головой гетмана взвились и сверкнули холодной молнией ятаганы. Дорошенко не отступил, а подставил навстречу им свой клинок; но не устоял бы он от града ударов, если бы в эту минуту не вышел из палатки Калги побратим Дорошенко, Ислам-Бей. Он стремительно ринулся вперед между встретившихся клинков и, подняв свою саблю, остановил схватку.

— Именем пророка! — крикнул он зычно. — Вложите сталь в ее убежище! И мне, и блистательному султану известно, что этот собака Сирко с самого начала стал противником гетмана и не захотел своего уха преклонить к его груди... У него, шайтана, выросла в сердце одна только ненависть к нам, правоверным... Но брат не отвечает за брата, а тем более за своего врага!

— Сирко подвластен гетману! — закричали с бешенством мурзы. — А подвластный не может без согласия своего повелителя учинить над его друзьями такой разбой.

— Он мне не подвластен, — заговорил гетман, — он подвластен, по последнему договору, московскому царю да польскому королю...

Мурзы притихли, хотя проклятия еще слышны были в рядах, но и у замолчавших недоброе чувство сверкало еще из-под нахмуренных бровей.

— Я верю тебе, благородный рыцарь, — раздался в это время голос Калги, вышедшего на поднятый шум из палатки. Появление его смутило мурз и наклонило им и гетману головы. — Отправляйтесь же вы, мои славные рыцари, к своим загонам и удержите мятежные сердца моих воинов: пусть они гнев свой не разбрасывают по ветру, а прячут его в тайниках сердца; сейчас мы возвращаемся домой, и Аллах мне поможет выбрать время для мести. О, месяц не свершит еще своего таинственного круга, как польется рекой кровь этих коварных, разбойничьих гадин.

— Да осенит борода пророка тебя, нашего повелителя! — произнесли с чувством мурзы, — и да облекутся слова твои в сталь и огонь!

— Твое заступничество за меня, источник света и доблестей высших хранилище, умиляет мое сердце чувством несказанной благодарности, — заговорил гетман, приложив полу султанской одежды к своему лбу и к груди. — Но умоляю тебя, блистательный луч двурогого месяца, и вас всех, звезды востока, — поклонился он мурзам, — остановите ваше славное воинство, хоть на день, и довершите мою победу над лютым врагом! Ведь он теперь почти беззащитен... Вся добыча попадет в наши руки и большую половину ее я наперед уступаю моим друзьям!

— Да будет так! — поднял руку Калга.

Но мурзы заволновались.

— Повелитель верных и гроза мира, — отозвался один из них, приложив руки к груди и низко наклоняя голову. — Вряд ли удастся нам заставить твое славное войско проливать свою кровь за неверных и вероломных гяуров... И то уже будет чрезмерным усилием — удержать руки витязей от немедленного отмщения за свои обиды: ведь перед их глазами дымится еще кровь истребленных гяурами родичей, как же они за этих хищных волков станут проливать еще свою кровь? Кроме того, всем известно, что поляки сегодня же ночью предлагали нам выкуп хороший, и ты, неиссякаемое море милосердия, отказался от этого "бакшыша" в пользу своего союзника за "барабар"! Трудно будет, после всего этого, заставить их еще класть свои головы!..

— Ни одной капли крови не прольется, — воскликнул с отчаянием гетман, — только не уходите: мы сами теперь расправимся с нашим врагом, и клянусь моею несчастною отчизной, что "бакшыш" вы получите вдвое больший, чем вам обещали поляки!

— Истинно, как Магомет первый пророк! — поддержал Ислам-Бей.

— Гетман и вождь неверных, брат нам по союзу, говорит дело, — произнес Калга, — а потому преклоните ваши уши к его словам и склоните к тому и свои загоны.

Мурзы, с показным подобострастием, разошлись молча, но видно было по выражению их лиц, что на душе их таилось другое, да и за самого султана трудно было поручиться, искренне ли он исполняет просьбу гетмана, или притворно лишь обещает.

— Пусть брат мой не тревожится и отправляется спокойно в свой лагерь, — сказал ему в заключение Калга, — я дам свою почетную стражу, арнаутов, проводить гетмана.

— Щедротам и милостям твоего величия конца нет, — ответил на это гетман, приложив руки к груди, — но знай, мой высокий союзник, что все благо моей отчизны заключено в сегодняшнем дне, в победе, уже совершенной нами, но не законченной, лежит ее жизнь, в бессильном отступлении — смерть...