Рассказы из русского народного быта - Марко Вовчок

Погладил он еще по головке меня и ушел. Арина Ивановна вслед за ним выбежала, и большой шум поднялся в девичьей: то слышно крик - Арина Ивановна кричит, то протяжно мужичок говорит. Барышня сидит, свою губку прикусивши, и на меня поглядывает, а я свой мешочек развязываю. В том мешочке были две замашные рубашечки, да глиняная уточка, да медовый пряник.

- Покажи, покажи, Игрушечка, что тебе мать прислала,- говорит барышня, подсаживаясь ко мне, и так все оглядывает, осматривает.

Вошла Арина Ивановна и насмехаться стала:

- Ну, уж рубашечки! Из паутиночки тканы! Да при господах и носить-то нельзя таких! Дотронется как барышня, то и ручку себе обдерет. Дайте-ка я их зашвырну куда подальше!

Уж где у меня и сила взялася, где и храбрость! Не даю, борюсь.

- Арина Ивановна, идите прочь! - крикнула барышня.- Идите прочь!

И прогнала ее опять из детской, сама опять подле меня села. Долго я над своим гостинцем плакала, а она все на меня поглядывала, призадумавшись. Переждавши, пришла опять Арина Ивановна.

- Что вы, Зинаида Петровна, так заскучали? - спрашивает барышню.

Барышня вздохнула и на меня пальчиком показала:

- Она все плачет по своей маме; она к своей маме хочет!

- Да пусть себе хочет! Чего ж вам-то беспокоиться. Не хотите - не пустим, мой ангел, вы не беспокойтесь!

- А плачет?

- Мало чего нет! Да вы ведь ее взяли себе в забаву, вы ее госпожа, мое сокровище, что с ней захотите, то и сделаете: плакать прикажете - плачь! Прикажете веселиться - веселись!

- А как она не станет?

- Не станет! Да мы ее так проучим, что она у нас шелковая будет!

- Мне жалко Игрушечку!

- Вот то-то и есть, что вы всё жалеете! И проку из нее не будет… Вы не жалейте!

- Жалко Игрушечку! - твердит барышня: - Жалко Игрушечку!

- Говорю, перестаньте жалеть - перестанет она и плакать, и всю ее блажь как рукой снимет.

Все это говорится, а я слушаю… слушаю, а слез не могу сдержать - льются.

Вот барышня личико насупила, бровки нахмурила, надула губки и подступает ко мне грозно:

- Игрушечка! Чего ты скучная? Сейчас веселись! Ну, веселись! Я тебе приказываю, я твоя госпожа - веселись!

- Ах, ах, голубчик вы мой! - едва промолвит от смеху Арина Ивановна.

А я, глупый ребенок, слезами заливаюсь горькими.

- Веселись, Игрушечка,- приказывает барышня,- веселись и маму свою сейчас забудь. Слышишь, что я тебе приказываю? Ну, забыла свою маму?

- Нет,- говорю,- не забыла!

Арина Ивановна ко мне:

- Да ты смеешь ли так барышне отвечать, а? Что? Ах ты, грубиянка! Велят тебе смеяться - сейчас у меня смейся!

Смеюсь я перед ней, слезы свои горючие глотаючи.

- Ну вот, видите, мой ангел, она и смеется,- утешает барышню Арина Ивановна.

А барышня глядит на меня такими-то пытливыми глазенками.

- Игрушечка! - говорит.- Как же ты плачешь и смеешься, а я вот не стала б…

- И, голубчик, равняетесь с кем! - ей на это Арина Ивановна.- Ей что прикажут, то она и может.

- Вот, Игрушечка, ты какая! - проговорила барышня.- Вот какая!

С той поры часто она, бывало, меня стращает:

- Игрушечка, не скучай! Ты знаешь, я все с тобой могу сделать; я тебя ведь баловать не буду - ну, вот велю сейчас волка позвать и прикажу, чтобы тебя волк съел. Волк ам-ам и съест, а я жалеть о тебе не буду и отнимать у волка не буду.

IV

Шло время да шло: и год прошел. Раз чем свет, будит меня Арина Ивановна. Я вскочила.

- Оденься поскорей, в церковь со мною поедешь,- говорит,- да по матери по своей панихиду отслужишь.

А я никак в толк не возьму: голова у меня кругом пошла. Умерла? Когда?

- Чего смотришь? - толкает Арина Ивановна.- Сбирайся,- говорит,- скорее, пока еще барышня не проснулась.

Вертела она меня, и совала, и теребила, и все над ухом твердила: «Не помянешь покойницы матери, бог от тебя отступится».

Посадила меня с собою в бричку и повезла. Билось, билось мое сердце и замирало, будто я ждала кого-то. Да все тихо по полям было, белели они под росою, солнышко еще не всходило, из-за лесу холодноватый ветерок тянул.

Подъехали мы к церкви. Вошли - церковь пуста; один седой пономарь прошел крестячись да зеваючи. Арина Ивановна прикладываться пошла к образам и мне махнула: «Иди!» И я за нею пошла. Стали сбираться и священник, и дьячки. Стали по матушке моей панихиду служить. Я была словно в каком-то тумане. Дым от ладана клубился, в дыму свечи мерцали; два старичка-дьячки пели разбитыми голосами, и тихо их пенье по церкви дребезжало. Арина Ивановна стояла впереди, все на меня оглядывалась и все мне грозилась; чужие люди в церковь сбиралися на обедню, на меня смотрели, вздыхали и крестились… «Умерла матушка!» - думаю, а слез у меня нет…

Отошла и обедня. Народ повалил из церкви и рассыпался по дорожкам да по тропинкам. Сколько голосов шумливо смешалося! Арина Ивановна около церкви прощалась с молодою дьячихой и на меня ей показывала:

- Вот,- говорила,- приказала ей по матери панихиду отслужить. Без меня так бы покойницу мать и не помянула.

А дьячиха мне нараспев:

- Что ж, тебе родной матери-то не жалко, что ли? Ах, грех-то какой!

- А я ей еще и не говорила, долго все думала: вот разголосится; она и слезки не выронила. Силой почти и в церковь-то привезла!

И дьячиха опять нараспев:

- Ах, грех какой! Бог вас за это не оставит, Арина Ивановна, вас бог не оставит!

Поехали мы домой. Солнышко уже высоко взошло. Опамятовалась я, и тогда-то уж досыта наплакалась. Боже мой, господи! Какая тоска мою душу сжала! Какая печаль! А бричка по дороге турчит, катится. Арина