Рассказы из русского народного быта - Марко Вовчок

VII

Я с духом собралась и спрашиваю у повара про Сашу. Кучер услыхал и перебил.

- Ты мне поклонись да у меня спроси! Вот гляди-ка. (Дверь отворил). Видишь, коморочка против? Там твоя Саша сидит, а вот у меня ключик от замочка. (Показал мне ключ из кармана).

Говорит он, а я смотрю,- какой тяжелый замок висит на двери! Саша ты моя, бедняжечка!

- Что ж,- говорю,- никогда она и не выходит оттуда?

- Как можно! Ей все пути скатертью, только вот за ворота со двора - не прогневайся!

- Начто ж ее заперли?

- Есть таковая причина!

- Пустите меня к ней,- прошу его.

- С нашей радостью,- иди!

Отомкнул, я вошла - темно, хоть глаза выколи, там.

- Саша! Саша! - кличу.

Тихо.

Не ушла ли она куда, думаю, как-нибудь вырвалась…

Постояла я там и опять в избу вошла.

- Видела? - спрашивает кучер.

- Видела,- говорю.

- Радости-то, я думаю, не оберетесь, а?

VIII

Тут вошла быстрая крошечная старушонка; личико у ней остренькое, ехидное, ухватки воровские; все заходит с разных сторон, словно выискивает, где побольней щипнуть. Покружила, покружила она, да и говорит мне:

- Сегодня уж к барыне тебя не поведут; ложись, спи.

И ушла.

Сели мы ужинать. Сашу кликали - не пришла.

После ужина все спать полегли в кухне, а я сижу в людской - не спится. Я сижу одна, да думаю, да жду: «Что ж это Саша не бежит ко мне? И где она? Ушла ли, или мне откликнуться не хотела?»

Шелохнулось что-то. Подниму я голову - стоит передо мною высокий мальчик, мне показалось. Гляну еще - это Саша! А волосы у ней в кружок острижены: высокая такая стала и худенькая; живые, ясные глаза впали, и румянец сбежал с лица.

Встала я, и она стоит.

- Саша,- говорю,- Саша!

Так-то мне ее жалко тогда стало!

Она ближе ко мне.

- Обними,- говорит,- обними же меня да поцелуй!

Обнялись мы и поцеловались крепко. И плакать стали пуще.

- Мать благословение тебе прислала, сестры кланяются,- говорю ей.

Она вспыхнула, а расспрашивать ничего не расспрашивает; да и мне-то не говорилось. Сидим обнявшись, да изредка словом перекинемся, житье старинное детское вспомянем.

IX

На другой день к барыне меня зовут.

Полная она стала такая и величавая. Осмотрела меня с головы до ног, как зовут спросила и говорит мне:

- Смотри ты, не избалуйся! Избалуешься - косу отрежут, вот как Сашке, и накажут строго!

Рассказала мне, что делать, приказала, пригрозила и выслала.

И стали мы вместе с Сашей жить да поживать. Не красно было мое житье, а Сашино-то горькое какое! Всяк ее упрекает, всяк корит и смеется.

Пуще всех донимала ее ключница: так, бывало, и язвит, словно жалом.

Старик повар… да и тот не без того, чтоб чем не попрекнуть ее: он сердит бывал трезвый, ко всем, бывало, придирается, и бог знает за что. То покажется ему, что ты на него взглянула не так, то насмехаешься,- за что-нибудь да придерется. А когда хмелен, то уж и быть нельзя ласковей. Всех тогда хвалит; а его бранят - уговаривает, что нехорошо это. «Люди, в мире живите! - говорит.- Не скучайте, не ссорьтесь, делитесь всем друг с дружкою; кто хочет выпить - я позволяю: сам бы ему купил, да все уж пропил - потерпи; а самое главное - дружно живите!» Больше всех он Сашу любил и ласкал, когда пьян бывал.

Один только повар пьяный и не обижал ее. А то, бывало, кто чужой придет,- торговка ли знакомая, или соседская девушка, гости ли к кому из людей, либо к ключнице - все-то поглядывают, шепотом спрашивают, головою покачивают, руками разводят… А она, словно обвыклася с тем, не жалуется, не горюет.

X

Я ей ни слова. Не надо ее тревожить, думаю, да раз вхожу в людскую (праздник был, господ дома не было, и люди разошлись), вхожу - печь топится, и Саша сидит на лавке, сама в огонь глядит, а слезы текут-текут.

Села я подле и рукой ее обняла. А она, на меня не глядя, рассказывать стала.

- Привезли меня сюда молодою, небывалою, и много я переплакала тогда. Все, бывало, вечерами плачу. Все мне чужое, все незнакомое, неласковое. Грусть-тоска была великая! Вот стою я раз на крыльце под вечер, да смотрю, да тужу; а уж весна шла: снег осел, почернел, под забором травка тонкая выбивалась; морозец еще держался,- ручейки, лужицы замерзали тонким ледочком. Солнышко красно и багряно заходит. Стою - так вспомнилась мне сторона моя милая! Господи! - думаю.- Хоть бы глянула! «Саша, чего заскучала? Не скучай, милая!» - слышу. Я сдивовалась-испугалась: гляжу - это баринов племянник молодой. Подошел, взял мою руку, пожал, еще на меня глянул и отошел. Испугалась я и досадно стало: что он, пожалел, что ли? Пошутил надо мною, посмеялся? Ведь все они без жалости, без милости. Разве этот жалостливей? Глаза у него точно очень ласковые мне показались.

Задумалась я и долго все думала; тоска развеялась даже, только тревожна душа моя. Вспомнился мне тогда наш приезд, как он стоял перед барыней робко, как мешался, путался в разговоре за обедом. Вспомнилось, что он часто на меня из-за двери глядит, бывало. Что работаю я около окошка - он ходит мимо и смотрит. В эту ночь я и во сне его видела. Встала на заре и опять о нем вспомнила. И день целый он у меня из головы не выходил. А вечером я опять на крылечко выбежала: увижу ли его сегодня? Скажет ли слово мне? Выбежала, а он уж тут стоит, словно ждет меня. «Здравствуй, Саша!» А я молчу. Стоим - он на меня глядит… вот, чую - глядит, а