Брати Карамазови - Достоєвський Федір

По одному плану из трех героев-братьев задуманного романа "один брат — атеист. Отчаянье. Другой — весь фанатик. Третий — будущее поколение, живая сила, новые люди". И тут же рядом по замыслу автора уже зреет "новейшее поколение — дети" (наст. изд. Т. 8. С. 717). Эти замыслы, лишь частично или вовсе не получившие отражение в "Подростке", воскресают[38] в "Карамазовых", где действуют три брата, один из которых — "атеист", а другой — носитель "живой силы"; тема же "новейшего поколения", "детей", реализуется в главах о Коле Красоткине и других "мальчиках", нравственно руководимых и воспитываемых Алешей Карамазовым, которому удается в конце романа объединить их чувством высокого религиозно-этического "братства", противостоящим "химическому разложению" окружающего общества, основанного на эгоизме, издевательстве богатого и сильного над слабым и беззащитным.

В подготовительных материалах к "Идиоту", а затем к "Подростку" и черновых вариантах "Исповеди Версилова" впервые разрабатывается Достоевским и символическая тема "о трех дьяволовых искушениях", позднее перенесенная в "Карамазовых", где она получила глубокую и сложную философскую нагрузку, став одним из стержневых мотивов главы "Великий инквизитор". В рукописях 1870-х годов несколько раз назван и ярко психологически обрисованный в романе образ юродивой Лизаветы Смердящей.

Закончив "Подростка", Достоевский писал в "Дневнике писателя" за январь 1876 г.: "Я давно уже поставил себе идеалом — написать роман о русских теперешних детях, ну и, конечно, о теперешних их отцах, в теперешнем взаимном их соотношении", характеризуя при этом роман "Подросток" всего лишь как "первую пробу" своей мысли (XXII, 7). Дальнейшими вехами в работе над этой темой явились замыслы неосуществленных романов "Отцы и дети", "Мечтатель" (1876) и, наконец, "Братья Карамазовы".

Особая роль в истории подготовки замысла "Братьев Карамазовых" принадлежит "Дневнику писателя" за 1876–1877 гг. Здесь стали для автора предметом предварительного художественного и публицистического анализа различные аспекты "детской" темы, столь широко и тревожно звучащей в романе (ср.: очерки о детском бале и о посещении детской колонии, рассказ "Мальчик у Христа на елке" — 1876, январь; анализ дела Кронеберга — 1876, февраль, и родителей Джунковских — 1877, июль — август, гл. 1 и т. д.),[39] проходящие через весь "Дневник" темы разложения дворянской семьи, экономического упадка и обезлесения России, обнищания русской деревни, роста деревенской буржуазии, темы суда, адвокатуры, русской церкви и сектантства и современного их положения, тема всеобщего "обособления" как характерной черты нынешнего общества (1877, июль — август, гл. 2), тема католицизма в его взаимоотношениях с Римской империей и современной буржуазной государственностью, с одной стороны, и социалистическими учениями XIX в. — с другой (1877, январь, гл. 1; сентябрь, гл. 1 и др.), наконец, темы Западной Европы и России, ее прошедшего, настоящего и будущего, символическим выражением которых являются три представленных в романе поколения. В рабочих тетрадях Достоевского, содержащих подготовительные материалы к "Дневнику писателя" за 1876 г., встречаются записи, непосредственно ведущие к "Карамазовым", — например: "Великий инквизитор и Павел. Великий инквизитор со Христом. В Барселоне поймали черта" (XVII, 13). На страницах "Дневника" предвосхищены в беглых зарисовках и некоторые отдельные характеры будущего романа: в этом смысле особенно существенна глава "Приговор" (октябрь, гл. 1, § IV); приведенное здесь рассуждение "идейного" самоубийцы содержит, как неоднократно указывалось, зародыш аргументации Ивана Карамазова в богоборческой главе "Бунт" пятой книги "Братьев Карамазовых" "Рго и Contra", a самое заглавие этой книги повторяет более раннее название § II из главы 2 "Дневника" за март 1877 г.

В письме к X. Д. Алчевской от 9 апреля 1876 г. Достоевский охарактеризовал "Дневник" как необходимую для подготовки к созданию будущего романа творческую лабораторию. "Готовясь написать один очень большой роман, — писал он, — я задумал погрузиться специально в изучение не действительности собственно, я с нею и без того знаком, а подробностей текущего. Одна из самых важных задач в этом текущем для меня молодое поколение и вместе с тем современная русская семья, которая, я предчувствую это, далеко не такова, как всего еще двадцать лет назад…" (XXIX, кн. 2, 78).

Важнейший документ из предыстории формирования философско-исторической проблематики романа, выраженной в главе "Великий инквизитор" —"кульминационной точке" романа, по авторскому определению, — ответное письмо Достоевского от 7 июня 1876 г. на запрос, обращенный к нему читателем "Дневника писателя", оркестрантом С.-Петербургской оперы В. А. Алексеевым, с просьбой разъяснить смысл слов о "камнях" и "хлебах", употребленных в майском номере "Дневника писателя" за 1876 г.

Здесь анализировалось опубликованное в газете "Новое время" предсмертное письмо самоубийцы-"нигилистки" акушерки Писаревой. Писатель рассматривал его как документ, выражающий (по его словам в письме к Алексееву) настроения, характерные для демократической молодежи, мечтающей "о таком устройстве мира, где прежде всего будет хлеб и хлеб будет раздаваться поровну, а имений не будет", — молодежи, ожидающей "будущего устройства общества без личной ответственности", а потому вольно или невольно "чрезмерно" преувеличивающей значение денег "по идее, которую им придают". И Достоевский писал в связи с "денежными распоряжениями" Писаревой "той крошечной суммой, которая после нее осталась": "Эта важность, приданная деньгам, есть, может быть, последний отзыв главного предрассудка всей жизни о "камнях, обращенных в хлебы".[40] Одним словом, проглядывает руководящее убеждение всей жизни, т. е. "были бы все обеспечены, были бы все и счастливы, не было бы бедных, не было бы преступлений" Преступлений нет совсем. Преступление есть болезненное состояние, происходящее от бедности и от несчастной среды…" (1876, май, гл. 2, § II, "Одна несоответственная идея"). Своеобразное истолкование евангельского сюжета об искушении Христа дьяволом (от Матфея, гл. 4) в "Дневнике писателя" Алексеев просил ему разъяснить.

Ответ писателя был следующим: "Вы задаете вопрос мудреный тем собственно, что на него отвечать долго. Дело же само по себе ясное. В искушении диавола слилось три колоссальные мировые идеи, и вот прошло 18 веков, а труднее, т. е. мудренее, этих идей нет, и их все еще не могут решить.

"Камни и хлебы" значит теперешний социальный вопрос, среда. Это не пророчество, это всегда было

Ты сын божий — стало быть, ты все можешь. Вот камни, видишь, как много. Тебе стоит только повелеть — и камни обратятся в хлебы.

Повели же и впредь, чтоб земля рожала без труда, научи людей такой науке или научи их такому порядку, чтоб жизнь их была впредь обеспечена. Неужто не веришь, что главнейшие пороки и беды человека произошли от голоду, холоду, нищеты и их невозможной борьбы за существование.

Вот 1-я идея, которую задал злой дух Христу. Согласитесь, что с ней трудно справиться. Нынешний социализм в Европе, да и у нас, везде устраняет Христа и хлопочет прежде всего о хлебе, призывает науку и утверждает, что причиною всех бедствий человеческих одно — нищета, борьба за существование, "среда заела".

На это Христос отвечал: "не одним хлебом бывает жив человек" — т. е. сказал аксиому и о духовном присхождении человека. Дьяволова идея могла подходить только к человеку-скоту. Христос же знал, что одним хлебом не оживишь человека. Если притом не будет жизни духовной, идеала Красоты, то затоскует человек, умрет, с ума сойдет, убьет себя или пустится в языческие фантазии

Но если дать и Красоту и Хлеб вместе? Тогда будет отнят у человека труд, личность, самопожертвование своим добром ради ближнего — одним словом, отнята вся жизнь, идеал жизни. И потому лучше возвестить один идеал духовный…" (XXIX, кн. 2, 84–85)

Более сжато ту же мысль, не прибегая на этот раз к символике евангельской легенды, Достоевский выразил в письме от 10 июня 1876 г. к другому читателю "Дневника", также откликнувшемуся на заметку, посвященную в майском номере самоубийству Писаревой, — П. П. Потоцкому: "…если сказать человеку: нет великодушия, а есть стихийная борьба за существование (эгоизм) — то это значит отнимать у человека личность и свободу. А это человек отдаст всегда с трудом и отчаянием."

Письма к Алексееву и Потоцкому (1876) — не единственное промежуточное звено между заметками об "искушениях дьяволовых" в подготовительных материалах к "Идиоту" (1867–1868) и "Подростку" и в "Исповеди Версилова" (1874–1875), с одной стороны, и главой "Великий инквизитор" (1878–1879) — с другой. Через полгода после них Достоевский вернулся к той же теме (всплывающей и на других страницах "Дневника") и развил ее более подробно в первой главе январского выпуска "Дневника писателя" за 1877 г. ("Три идеи"). Характеризуя здесь идею насильственного единения человечества, провозглашенную Древним Римом и усвоенную папой, как "идею католическую" и рассматривая современные ему западные социалистические учения как всего лишь видоизменение старой "католической идеи" "устройства человеческого общества без Христа и вне Христа", Достоевский противопоставляет как этой, "католической", так и родившейся в борьбе с нею протестантской идее, получившей, по его мнению, новую опору в воинственном национализме созданной Бисмарком Германской империи, "нарождающуюся "славянскую идею", которую оценивает как "третью мировую идею", засиявшую на Востоке небывалым и неслыханным еще светом" (1877, январь, гл. 1, § I). Лишь благодаря ей, на основе торжества идеала личной нравственной свободы и братской ответственности каждого отдельного человека за судьбы другого, за судьбы народа и человечества, "падут когда-нибудь, — провозглашает писатель, — перед светом разума и сознания естественные преграды и предрассудки разделяющие до сих пор свободное общение наций эгоизмом национальных требований, и народы заживут одним духом и ладом, как братья, разумно и любовно стремясь к общей гармонии" (1877, январь, гл.