Том 8 - Леся Українка

В качестве поэта и аристократа вместе герой романа ставит себе такую задачу: «Ты должен работать над реа-лизацией твоей судьбы и судьбы твоей породы. Ты должен иметь в виду обдуманный план твоего существова-ния и видеиие существования высшего, чем твоє. Ты должен созиавать всю цеиу и вес наследства, которое ты получил от предков и которое ты должен передать твоєму иотомку. Твоє достоинство в том, что ты сохрани-тель энергии многообразной, которая завтра, или через столетие, или через бесконечный ряд времен должна найти себе высшее проявление. Надейся, что это будет завтра».

В этом мессианпзме много туманного мистицизма (не имеющего, впрочем, ничего общего с религиозным мистицизмом, о котором д’Аннунцио невысокого мнсния), но сквозь туман рисуется такой идеал: абсолютизм, опи-рающийся на родовую аристократию. Средство достиже-ния этого идеал а: консервативная и выжидательная по-литика. Все это, конечно, не ново; новым, по крайней мере для нашего времени, является категорический тон и болыпая отвага в высказывании убеждений, сильно скомгірометированных в массе общества. Не подлежит сомнению искренность этих убеждений, так как защита интересов разорепной и проигравшей давно своє дело итальянской аристократии едва ли может принести кому-либо выгоду.

Автор (в лице своего героя) если обманывает кого-либо, то только самого себя. У него часто прорываются ноты отчаяния, он сознает, что он живой анахронизм, но, вспоминая, как недавно он клеймил отчаявшихся, про-поведующих отреченье и нирвану, названием «жалкого племени прокаженных», он старается убедить себя, что это только мимолетпые сомнения, что это вид толпы делает его малодушным: «Взгляд толпы хуже, чем ноток грязи, ее дыхание зачумляет. Удались, пока этот сток стечет». Но куда бы оы ни удалился, везде пресле-дуют его отзвуки триумфального марша победительницы-буржуазии и воспоминание о разрушении Рима этой не-навистной завоевательницей:

«Это было время, когда деятельность разрушптелей и строитѳлей особенно свирепствовала на римской почве. Жажда наживы охватила и рабов глины и кирпича, и наследников папских майоратов, и новую аристократию, порожденную ненотизмом и гражданскими войнами, ко-торая унижалась, погрязала в новом болоте и риско-вала на бирже богатствами, собранными удачным гра-бежом.

Лавры и розы виллы Шиарра, гигантские кипарисы виллы Людовпзи... чернели вывороченными корнями, как бы стараясь удержать среди разрушения призрак всемогущей жизни. Среди весенних цветов белели извест-ковые ямы, красноли кучи кирпича, скринели колеса та-чек, нагруженных камнями, раздавались хриплые крики рабочих и быстро подвигалось грубое строение, которое должно было занять место, некогда посвященное красоте и фантазии.

Казалось, по всему Риму пронесся ураган варварства... Исчезло всякое чувство приличия и уважения к прошлому... С быстротой, почти сверхъестественной, на фундаментах развалин воздвигались громадные пустые клетки, усеянные четырехугольными дырами, облеплен-ные фалыпивыми украшениями, безобразной штукатур-кой. Громадная белесоватая опухоль вздулась на груди старого Рима и вытягивала из него жизнь.

По княжеским улицам, перед виллой Боргезе, катались в блестящих каретах новые избранники фортуны, низкого происхождения которых не могли замаскировать ни парикмахер, ни портной, ни сапожник; звонкий топот их рысаков раздавался по всему Риму, и легко было узнать этих господ по нахальной грубости поз, по нелов-кости хищнических рук в слишком широких или слишком узких перчатках. Казалось, эти люди говорили: «Мы но-вые владыки Рима. Преклоняйтесь!»

Вообще, несмотря на гордые мессианические мечты, какая-то непобедимая меланхолия проникает весь этот роман «Лилии»; этим настроѳнием полон и заключитель-ный пейзаж:

«Над нашими головами небо сохраняло только по-следние легкие следы облаков, напоминавшие белый пепел от перегоревших костров. Солнце озаряло ореолом вершины скал, и от этого их величественные очертания ясно виступали на синеве неба. G высоты в уединенную долину изливалась тишина и великая печаль, как вол-щебный напиток в глубокую чашу.

Там остановились три сестры, и там я созерцал в по-следний раз их гармонню».

Если прежние произведения д’Аннунцио напоминают часто пляску смерти, то этот роман производит впечат-ление реквиема. Эта будирующая аристократия с ее несбыточными надеждами и устарелыми традициями, эти развалины исторического Рима, эти разрушающиеся дво-рянские гнезда среди Абруццских гор — все это кажется умирающим или уже умершим, и даже высокохудоже-ственный талант д’Аннунцио не в силах придать жизнь этому умирающему льву — итальянской аристократии. Requiescat in pace! 1

Новое слово д’Аннунцио заключается не в этом стрем-лении обновить обветшавшее: несмотря на призывы

к возрождению, он певец вырождения. Его новое слово в решительном протесте против «новых владык Рима», в беспощадном анализе современной Италии, в муже-ственном обнаружении всяких язв. Эта искренность и от-вага в высказывании самых парадоксальных мнений, в раскрывании обыкновенно тщательно скрываемых людьми чувств и побуждений поражает и внушает невольное ува-жение. Д’Аннунцио с полным правом мог бы назвать свои произведения исповедыо сына нашего века: в его психо-логии узнает себя вырождающийся и глубоко страдаю-щий от этого вырождения человек всех культурных наций нашего времени.

Теперь возвратимся к Аде Негри. Как уже сказано, исходный пункт ее направлення — общий с д’Аннунцио: это отрицательное отношение к существующему строю вещей и протест против буржуазии. Но не объективные наблюдения довели ее до этого отрицания, а личный горький опыт, сама жизнь. Мы уже видели, какое влияние пмели условия жизни ее на ее творчество, мы видели, что протест является у нее не стольно обдуманной тео-рией, сколько непосредственным чувством. Этот протест она считает также роковым для себя, как и своє поэти-ческое призвание:

Злой рок виспт пад головой твоей,

Ты — возмущенная рабыня.

Она всецело принадлежит своей среде. Круг ее на-блюдений гораздо уже, чем у д’Аннунцио. Она знает только рабочую среду, пролетариат сельский, фабричний и интеллигентный. Мир аристократии и буржуазии она видит издали, со сторони. Мир аристократии рисует-ся ей как развалина, готовая превратиться в прах и потому не вызывающая даже ни особенной злоби, ни про-теста, а скорее чувство сострадания (так, например, в стихотворении «Последний герцог», где изображен вырождающийся потомок некогда могущественного ро-да); мир буржуазии является враждебным лагерем, про-тив которого поэтесса готовит острое оружие и отрав-ленные стрелн. В первнх стихотворениях Ади Негри, направленних против этого класса, звучит непримиримая ненависть пролетария («неукротимая, страстная ненависть песню мого окрыляет»), она беспощадно бичует «ситий мир новарннх буржуа» и грозит ему обличе-ниями:

Беги же, сытый мир, беги за барышами, Продажную любовь купи себе на них,

Тебе в лицо за то я дерзко брошу Вот этот жгучий стих! 17

Впрочем, впоследствии это резкое чувство ненависти несколько смягчается. Когда поэтессе пришлось ближѳ столкнуться с этим «ситим миром», она увидела, что он состоит далеко не из одних «счастливцев», что вирожде-ние