Собор Парижской Богоматери - Гюго
- Палач! - проворчал Людовик XI. - Говори, куда ты клонишь?
- Мне необходима крыша над всей этой росписью, государь. Хоть это пустяки, но у меня нет больше денег.
- Сколько же надо на твою крышу?
- Полагаю… медная крыша с украшениями и позолотой - не больше двух тысяч ливров.
- Ах, разбойник! - воскликнул король. - За каждый вырванный зуб ему приходится платить бриллиантом.
- Будет у меня крыша? - спросил Куактье.
- Будет, черт с тобой, только вылечи меня.
Жак Куактье низко поклонился и сказал:
- Государь! Вас спасет рассасывающее средство. Мы положим вам на поясницу большой пластырь из вощаной мази, армянского болюса, яичного белка, оливкового масла и уксуса. Вы будете продолжать пить настойку, и мы ручаемся за здоровье вашего величества.
Горящая свеча притягивает к себе не одну мошку. Мэтр Оливье, видя такую необыкновенную щедрость короля и считая минуту благоприятной, также приблизился к нему.
- Государь…
- Ну что там еще? - спросил Людовик XI.
- Государь! Вашему величеству известно, что мэтр Симон Раден умер?
- Ну и что?
- Он состоял королевским советником по судебным делам казначейства.
- Дальше что?
- Государь! Теперь его место освободилось.
При этих словах на надменном лице мэтра Оливье высокомерное выражение сменилось угодливым. Только эти два выражения и свойственны лицу царедворца. Король взглянул на него в упор и сухо сказал:
- Понимаю.
Затем продолжал:
- Мэтр Оливье! Маршал Бусико говаривал: «Только и ждать подарка, что от короля, только и хорош улов, что в море». Я вижу, что вы придерживаетесь мнения господина Бусико. Теперь выслушайте меня. У меня хорошая память. В шестьдесят восьмом году мы назначили вас своим спальником; в шестьдесят девятом - комендантом замка у моста Сен-Клу с жалованьем в сто турских ливров (вы просили выдавать вам парижскими). В ноябре семьдесят третьего года указом нашим, данным в Жержоле, мы назначили вас смотрителем Венсенских лесов вместо дворянина Жильбера Акля; в семьдесят пятом году лесничим в Рувле-ле-Сен-Клу на место Жака Ле-Мэр. В семьдесят восьмом году мы всемилостивейшей королевской грамотой за двойными печатями зеленого воска дали вам и жене вашей право взимать налог в десять парижских ливров ежегодно с торговцев на рынке близ Сен-Жерменской школы. В семьдесят девятом году мы назначили вас лесничим Сенарского леса на место бедняги Жеана Дэза; затем комендантом замка Лош; затем правителем Сен-Кентена; затем комендантом Меланского моста, и с тех пор вы стали именоваться графом Меланским. Из пяти су штрафа, которые платит каждый цирюльник, бреющий бороды в праздничный день, на вашу долю приходится три су, а на нашу поступает остаток. Мы милостиво изъявили согласие на то, чтобы вы переменили вашу прежнюю фамилию Ле Мове,[155] столь подходящую к вашей физиономии, на другую. В семьдесят четвертом году, к великому неудовольствию нашего дворянства, мы пожаловали вам разноцветный герб, который делает вашу грудь похожей на грудь павлина. Клянусь Пасхой, и вы все еще не объелись? Разве ваш улов не обилен? Разве вы не боитесь, что еще один лишний лосось - и ваша ладья может перевернуться? Тщеславие погубит вас, милейший. За тщеславием всегда следуют по пятам разорение и позор. Поразмыслите-ка над этим и помолчите.
При этих строгим тоном произнесенных словах лицо мэтра Оливье вновь приняло присущее ему нахальное выражение.
- Ладно! - пробормотал он почти вслух. - Сейчас видно, что король нынче болен. Все отдает врачу.
Людовик XI не только не рассердился на эту выходку, но сказал довольно кротко:
- Постойте! Я и забыл, что назначил вас своим послом в Генте при особе герцогини. Да, господа, - проговорил король, обернувшись к фламандцам, - он был послом. Ну, милейший, - продолжал он, обращаясь к мэтру Оливье, - довольно сердиться, ведь мы старые друзья. Теперь уж поздно. Мы кончили наши занятия. Побрейте-ка нас.
Читатель, без сомнения, давно узнал в «мэтре Оливье» того ужасного Фигаро, которого провидение - этот великий создатель драм - столь искусно вплело в длительную и кровавую комедию, разыгранную Людовиком XI. Мы не намерены заниматься здесь подробной характеристикой этой своеобразной личности. У королевского брадобрея было три имени. При дворе его учтиво именовали Оливье ле Ден; народ называл его Оливье-Дьявол. Настоящее имя его было Оливье ле Мове.
Итак, Оливье ле Мове стоял неподвижно, дуясь на короля и косо поглядывая на Жака Куактье.
- Да, да! Все для врача! - бормотал он сквозь зубы.
- Ну да, для врача! - подтвердил с необычайным добродушием Людовик XI. - Врач пользуется у нас большим кредитом, чем ты. И это понятно: в его руках вся наша особа, а в твоих - один лишь подбородок. Ну, не горюй, мой бедный брадобрей, перепадет и тебе. Что бы ты сказал и что бы ты стал делать, если бы я был похож на короля Хильперика, имевшего привычку держаться рукой за свою бороду? Ну же, мой милый, займись своими обязанностями, побрей меня! Пойди принеси все, что тебе нужно.
Оливье, видя, что король все обращает в шутку, что рассердить его невозможно, вышел, ворча, чтобы исполнить его приказание.
Король встал, подошел к окну и, внезапно распахнув его, в необычайном возбуждении воскликнул, хлопая в ладоши:
- А ведь и правда! Зарево над Сите! Это горит дом судьи. Сомнений быть не может! О мой добрый народ! Вот и ты, наконец, помогаешь мне расправляться с дворянством!
Потом, обернувшись к фламандцам, сказал:
- Господа! Подойдите взглянуть. Ведь это отблеск пожара, не правда ли?
Оба жителя Гента подошли к нему.
- Сильный огонь, - сказал Гильом Рим.
- О! Это мне напоминает сожжение дома господина Эмберкура, - прибавил Копеноль, и глаза его внезапно сверкнули. - По-видимому, восстание разыгралось не на шутку.
- Вы так думаете, мэтр Копеноль? - Взгляд короля был почти так же весел, как и взгляд чулочника. - Его трудно будет подавить?
- Клянусь крестом Христовым, государь, вашему величеству придется бросить туда не один отряд воинов!
- Ах, мне! Это другое дело! Если б я пожелал…
Чулочник смело возразил:
- Если восстание действительно столь грозно, как я полагаю, то тут мало одних ваших желаний.
- Милейший! - сказал Людовик
