Собор Парижской Богоматери - Гюго

- Да, черт возьми, это правда!

- Что же с ней сталось? Что вы с ней сделали?

- Право, не знаю. Кажется, ее повесили.

- Вы думаете?

- Уверен. Когда я увидел, что дело пахнет виселицей, я вышел из игры.

- И это все, что вы знаете?

- Постойте! Мне говорили, что она укрылась в Соборе Парижской Богоматери и что там она в безопасности. Я очень этому рад, но до сих пор не могу узнать, спаслась ли козочка. Вот все, что я знаю.

- Я сообщу вам больше! - воскликнул Клод, и его голос, до сей поры тихий, неторопливый, почти глухой, вдруг сделался громким. - Она действительно нашла убежище в Соборе Богоматери, но через три дня правосудие заберет ее оттуда, и она будет повешена на Гревской площади. Уже есть постановление судебной палаты.

- Досадно! - сказал Гренгуар.

В мгновение ока к священнику вернулось его холодное спокойствие.

- А какому дьяволу, - заговорил поэт, - вздумалось добиваться ее вторичного ареста? Разве нельзя было оставить в покое суд? Кому какой ущерб от того, что несчастная девушка приютилась под арками Собора Богоматери, рядом с гнездами ласточек?

- Есть на свете такие демоны, - ответил архидьякон.

- Дело скверное, - заметил Гренгуар.

Архидьякон, помолчав, спросил:

- Итак, она спасла вам жизнь?

- Да, у моих друзей-бродяг. Еще немножко, и меня бы повесили. Теперь они жалели бы об этом.

- Вы не желаете ей помочь?

- Я бы с удовольствием ей помог, отец Клод. А вдруг я впутаюсь в скверную историю?

- Что за важность!

- Как что за важность?! Хорошо вам так рассуждать, учитель, а у меня начаты два больших сочинения.

Священник ударил себя по лбу. Несмотря на его напускное спокойствие, время от времени резкий жест выдавал его внутреннее волнение.

- Как ее спасти?

Гренгуар ответил:

- Учитель! Я скажу вам: Lpadelt, что по-турецки означает: «Бог - наша надежда».

- Как ее спасти? - повторил задумчиво Клод.

Теперь Гренгуар хлопнул себя по лбу.

- Послушайте, учитель! Я одарен воображением. Я найду выход… Что, если попросить короля о помиловании?

- Людовика Одиннадцатого? О помиловании?

- А почему бы нет?

- Поди отними кость у тигра!

Гренгуар принялся измышлять новые способы.

- Хорошо, извольте! Угодно вам, я обращусь с заявлением к повитухам о том, что девушка беременна?

Это заставило вспыхнуть впалые глаза священника.

- Беременна! Негодяй! Разве тебе что-нибудь известно?

Вид его испугал Гренгуара. Он поспешил ответить:

- О нет, только не мне! Наш брак был настоящим foris-maritagium.[144] Я тут ни при чем. Но таким образом можно добиться отсрочки.

- Безумие! Позор! Замолчи!

- Вы зря горячитесь, - проворчал Гренгуар. - Добились бы отсрочки, вреда это никому не принесло бы, а повитухи, бедные женщины, заработали бы сорок парижских денье.

Священник не слушал его.

- А между тем необходимо, чтобы она вышла оттуда! - бормотал он. Постановление вступит в силу через три дня! Но не будь даже постановления… Квазимодо! У женщин такой извращенный вкус! - Он повысил голос: Мэтр Пьер! Я все хорошо обдумал, есть только одно средство спасения.

- Какое же? Я больше не вижу ни одного.

- Слушайте, мэтр Пьер! Вспомните, что вы обязаны ей жизнью. Я откровенно изложу вам мой план. Церковь день и ночь охраняют. Оттуда выпускают лишь тех, кого видели входящими. Вы придете. Я провожу вас к ней. Вы обменяетесь с ней платьем. Она наденет ваш плащ, а вы - ее юбку.

- До сих пор все идет гладко, - заметил философ. - А дальше?

- А дальше? Она выйдет, вы останетесь. Вас, может быть, повесят, но зато она будет спасена.

Гренгуар с озабоченным видом почесал у себя за ухом.

- Такая мысль мне никогда бы не пришла в голову!

Открытое и добродушное лицо поэта внезапно омрачилось, словно веселый итальянский пейзаж, когда неожиданно набежавший порыв сердитого ветра нагоняет облака на солнце.

- Итак, Гренгуар, что вы скажете об этом плане?

- Скажу, учитель, что меня повесят не «может быть», а вне всякого сомнения.

- Это нас не касается.

- Черт возьми! - сказал Гренгуар.

- Она спасла вам жизнь. Вы только уплатите долг.

- У меня много других долгов, которых я не плачу.

- Мэтр Пьер! Это необходимо.

Архидьякон говорил повелительно.

- Послушайте, отец Клод! - заговорил оторопевший поэт. - Вы настаиваете, но вы не правы. Я не вижу, почему я должен дать себя повесить вместо другого.

- Да что вас так привязывает к жизни?

- Многое!

- Что же именно, позвольте вас спросить?

- Что именно?.. Воздух, небо, утро, вечер, сияние луны, мои добрые приятели бродяги, веселые перебранки с девками, изучение дивных архитектурных памятников Парижа, три объемистых сочинения, которые я должен написать, - одно из них направлено против епископа и его мельниц. Да мало ли что! Анаксагор говорил, что живет на свете, чтоб любоваться солнцем. И потом, я имею счастье проводить время с утра и до вечера в обществе гениального человека, то есть с самим собой, а это очень приятно.

- Пустозвон! - пробурчал архидьякон. - Скажи, однако, кто тебе сохранил эту жизнь, которую ты находишь очень приятной? Кому ты обязан тем, что дышишь воздухом, что любуешься небом, что еще имеешь возможность тешить свой птичий ум всякими бреднями и дурачествами? Где бы ты был без Эсмеральды? И ты хочешь, чтобы она умерла! Она, благодаря которой ты жив! Ты хочешь смерти этого прелестного, кроткого, пленительного создания, без которого померкнет дневной свет! Еще более божественного, чем сам господь бог! А ты, полумудрец-полубезумец, ты, черновой набросок чего-то, нечто вроде растения, воображающего, что оно движется и мыслит, ты будешь пользоваться жизнью, которую украл у нее, - жизнью, столь же бесполезной, как свеча, зажженная в полдень! Прояви немного жалости, Гренгуар! Будь в свою очередь великодушен. Она показала тебе пример.

Священник говорил с жаром. Гренгуар слушал сначала безучастно, потом растрогался, и наконец мертвенно-бледное лицо его исказилось гримасой, придавшей ему сходство с новорожденным, у которого схватил живот.

- Вы красноречивы! - проговорил он, отирая слезу. - Хорошо! Я подумаю. Ну и странная же мысль пришла вам в голову! Впрочем, - помолчав, продолжал он, - кто знает? Может быть, они меня и не повесят. Не всегда женится тот, кто обручился. Когда они меня найдут в этом убежище столь нелепо выряженным, в юбке и чепчике, быть может, они расхохочутся. А потом, если они меня даже и вздернут, ну так что же! Смерть от веревки такая же смерть, как и всякая другая, или, вернее, не похожая на всякую другую. Это смерть, достойная мудреца, который всю жизнь колебался; она - ни рыба ни мясо, подобно уму истинного скептика; это смерть, носящая на себе отпечаток пирронизма и нерешительности, занимающая середину между небом и