Король Літр - Олександр Сергійович Подерв'янський
Тепер в цьому підвалі, де ще літав дух старого пірата, гриміли ударні, музика відскакувала від стін і гупала по вухах. Тіла присутніх потіли і вібрували. Федір видерся на драбину і звідтіля страшно завивав у трубу: «Я безкінечність! – кричав він. – Ти теж безкінечність! Ви всі безкінечність! Ви думаєте, що труси вдягнуті на вас? Помиляєтесь! Труси одягнуті на безкінечність!» Спонтанність дійства і його безкомпромісність висікали небесну електрику. Пацюки розбіглись по норах. Борис Іванович літав у повітрі, вимахуючи милицями, як крилами. Красуні співали п'яними, низькими, як в Аманди Лір, голосами. Жалобна червона стрічка з бронзовим написом «Тов. полковніку Сідоруку от сослуживцев» звивалася кільцями і хиталася, як дресирована кобра.
Жопы филинов как техника получения свободы
В конце апреля 1969 года мы, небольшая группа школьников старших классов, удравших из дома на майские праздники, стали лагерем у села Плюты, что в тридцати шести километрах к югу от Киева по Обуховскому шоссе. Место было выбрано неудачно – в сырой ложбине между сосновым лесом и заливным лугом, в это время полноводным, как настоящее озеро. Солнце даже не заглядывало в эту яму, день был темный, влажный и ветреный. Мы развели костер, поужинали полусырым мясом и неумело напились дрянной казенной водки, отчего наш мир расширился и стал качающимся и нестабильным. Ночью, когда мы, протрезвевшие от холода, рассказывали друг другу страшные истории, на палатки опустились большие серые птицы. Это были филины – они истерически хохотали; казалось, что орда веселых маньяков, раздевшись догола, бегает по лесу, размахивая острыми ножами; тяжелые задницы хлопали по брезентовым вмятинам, острые когти впивались в гнилые швы бэушных армейских палаток. Внезапная буря разогнала пучеглазых хищников и повалила несколько сосен. Упавшие деревья были обнаружены утром. Они лежали в воде, – рядом, на берегу, валялись тела вздрагивающих сазанов. Часть из них тут же была зажарена в кузове детского игрушечного самосвала (им вполне мог бы наслаждаться юный Полифем), забытого здесь каким-то богатым ребенком 50-х годов (может быть, внуком Корнейчука?). Мы произвели смотр нашим потерям: две палатки изорваны, одна загажена совиными какашками. Какашки и прилипшие к ним перышки складывались в письмена. «ЙОМАСАЛА ХУХИС» – было крупно начертано на старом армейском брезенте. И еще несколько столь же непонятных слов помельче. Больше не было никаких подсказок; в этом хаосе первобытной информации предстояло разобраться самим. Могучее «Нечто», удостоившее нас своим вниманием, одним махом уничтожило детское похмелье и взрослую пошлость бытия. Жизнь, до этого сводившаяся к исполнению надоевших ритуалов, приобретала вкусный смысл, а мысли и поступки – объем и запах. Учение возникло за сутки, на одном дыхании; мальчики играли и смеялись, девочки, наоборот, были мелочны и суровы – они зорко подмечали любую ересь, их детские носы как-то сразу заострились, словно у профессиональных кликуш. С тех пор прошло более тридцати лет, учение Йомасалы Хухиса обросло мифами, но ничего существенного не прибавилось. Оказалось, что несколько чеканных формулировок, открытых в минуту просветления безответственными юными шалопаями, заключают в себе некий код, используя который можно выстраивать гибкие и прочные конструкции, а ими, в свою очередь, заполнять лакуны, в которых прежде не было ничего, кроме страха и лжи. Если бы эти дети лучше учились в школе, они бы, конечно, заметили, что эти схемы очень похожи на конструкцию ДНК. Но лучше учиться они не стали. Да и вообще, избранные оказались людьми поверхностными и легкомысленными. Кто-то из них состарился, кто-то умер, кто-то преуспел, а потом стал грустным, а кто-то просто оказался дураком. Могущества от тайного знания у них не прибавилось, и свободными они тоже так и не стали. Оказалось, что жить – это одно, а писать и читать (пусть даже расшифрованные совиные какашки) – другое.
Впрочем, кое-чему они все-таки научились. Так, они узнали, что свобода – это всегда мысль или поступок, уводящий в сторону мгновенный соскок, движение вбок, по касательной. Так поступает хомяк, когда выпрыгивает из своего колеса: его прыжок и есть свобода. Правда, она скоротечна – но ведь можно опять забраться в колесо и снова спрыгнуть или перегрызть прутья клетки, попасть в лапы кошке, удрать от нее под шкаф, потом дать себя найти полумертвым в темном углу в паутине под веником, очутиться в хомячиной больнице, нюхать запахи звериного страха, лелеять гематомы от уколов на жопе и ждать друзей, которые принесут свежее защечное зерно (или апельсины с коньяком). Bon appétit! Главное, не привыкнуть ко всему этому, а привыкнув, тут же отмочить какой-нибудь новый суперскачок. Таким мастером суперскачка был венгерский поэт-битник Янош Селей. Однажды, собравшись в Будапешт к дяде, он выправил паспорт, купил билет, длинное пальто и шляпу, а потом приобрел ящик водки и позвал друзей, чтобы попрощаться. Веселились на киевских травянистых холмах, политых вином, кровью и спермой, – когда-то тут любили наслаждаться викинги, а несколько позже монголы пасли здесь своих выносливых корявых лошадей.
На следующий день я случайно встретил Яноша в кафе: его рекламные зубы сверкали, упругие волосы шевелились, как у Медузы-горгоны, а от пятна на шляпе пахло шампанским. Я спросил его про Будапешт.
– Ты же помнишь, старичок, как мы на краю обрыва танцевали танго смерти, – сказал он весело. – Ты ушел, а мы потом все упали вниз. И мы все, и деньги, и билеты, и паспорт.
– Как же теперь? – задал я глупый вопрос.
– Теперь хорошо, старичок, – ответил Янош. – У меня в кармане было 25 рублей зашито на всякий случай, так что есть чем похмелиться. – Здесь он снял шляпу, налил в нее шампанского и жизнерадостно заржал.
Не знаю, пьет ли он сейчас в Раю шампанское из шляпы или там ему дали другую тару, но думаю, что объемом она точно не меньше, потому что Янош это заслужил. И он пьет и резвится там в свое удовольствие вместе с другими моими друзьями, пока мы здесь говорим о свободе, истории, путях выхода из кризиса, открытом обществе и тому подобной ерунде вместо того, чтобы просто быть свободными. Да и о том, какое общество Рай – открытое или нет, – тоже никто
