Том 8 - Леся Українка

и спасительные качества; они меньше думают о воздействии на окружающую среду, чем об удовлетворении своей нравственной потребности, и хотели бы смыть с себя малейший след своих прежних профессий (впрочем, у некоторых из них вовсе не было никакой определенной профессии раньше); общее у них с инициаторами «Сіаігіеге» и приставшими к ней интел-лигентами то, что все они одинаково усталые, изверив-шиеся во всякой «политике», выбитые из колеи люди, ищущие в колонии прежде всего убежища от угнетаю-щей лжи и зла обычных общественных отношений; но французские колонисты сохраняют еще фонд непочатой энергии, они новаторы, утописты, у них даже скептицизм принимает беспокойную, стремящуюся к совершен-ству форму, тогда как русские, в сущности, консервато-ры, желающие возвратиться вспять к хозяйственному строю и нравственному укладу русского крестьянства, скептицизм их совершенно обессиливает, потому что при-водит в глухой тупик, из которого уже выхода нет ни-куда.

Среда оказывает разрушающее действие на колонию «Сіаігіеге», тогда как борские колонисты сами в конце концов наносят непоправимый ущерб радушно отнесшей-ся к ним крестьянской среде. Против выродившихся ин-теллигентов Борской КОЛОІІІІИ ее члены из крестьян являются идеальными типами, что очень характерно для русской народничеекой литературы, тогда как в «Сіаігіе-ге» именно крестьянин является самым несимпатичним (даже в ремарке автора о нем сказано: «бритое и хитрое крестьянское лицо»), что очень типично для французской демократпческой литературы. Наконец, история «СІаігіе-ге» все-таки производит впечатление хотя не удавшегося, но серьезного опьгта устройства жизни на новых началах (по крайней мере, там был хотя недолгий, но значитель-ный материальный успех); в то время, как Борская колония является чем-то вроде покушения с негодными средствами и даже материально представляет из себя пародию на человеческое хозяйство, в ней все, и вещи и характеры людей, носит отпечаток заброшенности, без-надежной унылости.

Наконец, в «СІаігіеге» уже чувствуется присутствие новоромантической освободительпой идеи: ее члены, так же как и авторы, пуще всего боятея, как бы колония не походила на фаланстер или на казарму, и представляют каждому свободу устраивать свою личную жизнь по своєму усмотрению (т. е. так поступают члены, стоящие на высоте призвання), тогда как в Борской колонии, да и во всей современной ей русской литературе на подобные темы, царит затхлая атмосфера насильственной нрав-ственной нивелировки, постоянных обысков чужой души и несносного педантизма так называемых «учителей жизни».

«Просека» представляет больше художественного ин-тереса, чем «Дурные пастыри», хотя в ней постройка фа-булы слабее, длиннот масса и действие настолько лише^ но центра, что в нем сразу довольно трудно ориентиро-ваться, но зато в ней больше живых типов и живых сцен, в ней больше видна оригинальная мысль, это не драмати-зированный памфлет, во всяком случае.

Живее всего в ней вышли второстепенные типы, двоє молодых жизнерадостных рабочих, жены колонистов (ку-мушки-сплетницы) и «благодетель города» Вердье, анта-гонист колонии, выскочка-делец, любящий повторять, что он вышел «из народа» и гордитея этим, издающий рес-публиканско-демократическую газету, считающий время по республиканскому календарю, вместе с тем очень не-чистый на руку в политике и в частной жизни, настоя-щий тип политика-интригана, какими так богата поли-тическая практика Франции. Это французский вариант типа, истинная родина которого Америка и который из-вестен в Европе под американской кличкой self-made man (самодельный человек, сам себя выведший в люди).

Тип этот и литературно разработан лучше всего именно в Америке. Там вышел недавно роман рано умершего писателя Весткотта, названный по имени главного героя, такого «самодельного человека», «David Harum»; роман этот, теперь переделанный в драму, в смысле фабулы и руководящей идеи довольно нескладный, но он очень интересен, благодаря центральной фигуре, которая изобра-жена почти с диккенсовским юмором и добродушием. Автор относится к своєму герою с нескрываемой симпа-тией, и тем оригинальнее получается впечатление от это-го жилистого, цепкого и крепкого потомка полунищих фермеров, сколотившего себе миллионное состояние всякими правдами и неправдами. David Harum, как и Вер-дье в «Сіаігіеге», не только не стыдится своего плебейско-го происхождения, но даже щеголяет им, преувеличивая свой простонародный говор и неджентльменские манеры, которые представляют яркий контраст его безукоризнен-ному костюму и вполне комфортабельной обстановке. Интересна та спортсменски-деловая настойчивость, с которой он «тренирует» себе секретаря и помощника в лице захудалого потомка шотландских лордов Джона Ленокса, держа его намеренно впроголодь в отвратительно гряз-ном постоялом дворе, и только убедившись, что «малец маленько пообтерся» уже, приближает его к своей особе и переселяет к себе в дом.

Своим самодурством David Harum напоминает само-дуров комедий Островского, только американский самодур всегда имеет в виду какую-нибудь определенную цель. Без нужды он никому не вредит, разве так иногда немножко, для спорта, для упражнения смошенничает иной раз, он даже не лишен порывов великодушия, так, например, он выкупает от всех кредиторов вдову человека, который когда-то в детстве сводил забитого фермер-ского мальчишку Дэви Harum’a в цирк и подарил ему десять центов, доставив ему таким образом первое на-слаждение и первые деньги. «Старый Дэв», как фа-мильярно называют его во всем околотке, самоуверен, са-монадеян и самодоволен, он self-macle man в полном смы-сле слова.

Роман «David Harum» имел колоссальный успех в Америке, где имя героя его сделалось нарицательным для людей его типа. Таким же громадным успехом пользует-ся драматическая переделка его на американских и английских сценах.

Тип «самодельного человека», так любовно обрисован-ный американским романистом, обыкновенно не поль-зуется симпатиями европейских писателей. Кроме «Набоба» Додэ *, кажется, нельзя указать ни на одно вы-дающееся сочинение, где бы этот тип был идеализирован. Как «самодельные» бароны, так и самодельные «гражда-не-республиканцы» не сумели привлечь к себе симпатин лучшеп части европейских писателей. Прототипом «самодельного человека» новейшей общественной драмы яв-ляется конторщик Пфейфер из «Ткачей» Гауптмана, этот пронырливый, беззастенчивый пройдоха, правая рука эк-сплуататора Дрейсигера, безжалостный притеснитель ни-щих ткачей, из которых он сам так недавно вышел. Это тип человека, признающего принцип sauve qui peut *, кото-рый готов сбросить сотни людей в огонь, лишь бы самому вырваться через узкую дверь из пожара, тип, в сущности, очень понятный в виду воспитавших его условий жизни.

Впрочем, тип «самодельного человека» нашел себе в последнее время идеализатора в итальянской литературе, в лице молодого писателя Энрико Коррадини *, которого первый роман «Santamaura» * сразу привлек к не-му внимание литературного мира. В романе этом изобра-жена была судьба мечтателя, всю жизнь занимавшегося филантропией и насаждением новаторских общественных принципов среди своих сограждан и под конец жизни увидевшего, что он все время «метал бисер перед свинья-ми», которые попрали дар ногами и, обратившись вспять, не прочь были растерзать благодетеля, принужденного бежать куда глаза глядят из охваченного пожаром и народним бунтом своего родного города Santamaura.

Теперь Энрико Коррадини написал драму, как бы