Таємний агент Микола Гоголь - Петро Кралюк

Чи не нагадує така поведінка юного Гоголя поведінку Андрія, який вмів уникнути покарання? Звісно, не варто говорити, що Андрій — це і є сам Гоголь. Але в цьому героєві Гоголь відобразив певні свої риси і навіть факти своєї біографії. Письменник, очевидно, усвідомлював те, що він зрадив козацьку Україну й перейшов на службу до цивілізованого світу — світу імперії. Цей гріх Гоголь намагався й осмислити, й виправдати. Одною із спроб такого осмислення, а заразом і виправдання могла бути історія Андрія в «Тарасові Бульбі».

Повернімось до характеристики Андрія.

«Он, — писав Гоголь, — также кипел жаждою подвига, но вместе с нею душа его была доступна и другим чувствам. Потребность любви вспыхнула в нем живо, когда он перешел за восемнадцать лет. Женщина чаще стала представляться горячим мечтам его; он, слушая философические диспуты, видел ее поминутно, свежую, черноокую, нежную. Пред ним беспрерывно мелькали ее сверкающие, упругие перси, нежная, прекрасная, вся обнаженная рука; самое платье, облипавшее вокруг ее девственных и вместе мощных членов, дышало в мечтах его каким-то невыразимым сладострастием. Он тщательно скрывал от своих товарищей эти движения страстной юношеской души, потому что в тогдашний век было стыдно и бесчестно думать козаку о женщине и любви, не отведав битвы. Вообще в последние годы он реже являлся предводителем какой-нибудь ватаги, но чаще бродил один где-нибудь в уединенном закоулке Киева, потопленном в вишневых садах, среди низеньких домиков, заманчиво глядевших на улицу. Иногда он забирался и в улицу аристократов, в нынешнем старом Киеве, где жили малороссийские и польские дворяне и домы были выстроены с некоторою прихотливостию».

Отже, Гоголь представляє Андрія як романтичного героя. Вчитуючись у ці рядки, мимоволі ставиш собі питання: а чи не відобразив Гоголь тут власний романтичний досвід? І чи не самому Гоголеві в якийсь момент нецікавим стало традиційне українське життя й захотілося чогось витонченішого, культурнішого? Андрія вабило на «вулицю аристократів» у Києві — Гоголя ж манив аристократичний Петербург…

А тепер увага — ось як Гоголь описує воїнську доблесть цього героя:

«Андрий весь погрузился в очаровательную музыку пуль и мечей. Он не знал, что такое значит обдумывать, или рассчитывать, или измерять заранее свои и чужие силы. Бешеную негу и упоенье он видел в битве: что-то пиршественное зрелось ему в те минуты, когда разгонится у человека голова, в глазах все мелькает, несется, — летят головы, с громом падают на землю кони, а он несется, как пьяный, в свисте пуль в сабельном блеске, и наносит всем удары, и не слышит нанесенных. Не раз дивился отец также и Андрию, видя, как он, понуждаемый одним только запальчивым увлечением, устремлялся на то, на что бы никогда не отважился хладнокровный и разумный, и одним бешеным натиском своим производил такие чудеса, которым не могли не изумиться старые в боях». Натомість Остап на війні постає як «раціоналіст»: «Ни разу не растерявшись и не смутившись ни от какого случая, с хладнокровием, почти неестественным для двадцатидвухлетнего, он в один миг мог вымерять всю опасность и все положение дела, тут же мог найти средство, как уклониться от нее, но уклониться с тем, чтобы потом верней преодолеть ее».

Такий герой далекий від романтики. Принаймні він не мав би викликати особливого захвату в тогочасних читачів, на відміну від романтичного Андрія.

Тепер — про зраду Андрія. Спочатку спробуймо з’ясувати її контекст. Отже, козаки обступили Дубно. Однак збройно оволодіти цим містом вони не можуть. Тому беруть його в облогу, намагаючись задушити голодом. Якось це не по-лицарському! Та й сама облога зображується Гоголем у плані радше негативному:

«Войско, отступив, облегло весь город и от нечего делать занялось опустошеньем окрестностей, выжигая окружные деревни, скирды неубранного хлеба и напуская табуны коней на нивы, еще не тронутые серпом, где, как нарочно, колебались тучные колосья, плод необыкновенного урожая, наградившего в ту пору щедро всех земледельцев. С ужасом видели с города, как истреблялись средства их существования. А между тем запорожцы, протянув вокруг всего города в два ряда свои телеги, расположились так же, как и на Сечи, куренями, курили свои люльки, менялись добытым оружием, играли в чехарду, в чет и нечет и посматривали с убийственным хладнокровием на город».

До Андрія приходить служниця-татарка від польської панночки, в яку він закохався, і просить допомогти його коханій та її сім’ї не померти з голоду. Не можна без співчуття читати слова, які панночка переказує через служницю-татарку:

«…скажи рыцарю: если он помнит меня, чтобы пришел ко мне; а не помнит — чтобы дал тебе кусок хлеба для старухи, моей матери, потому что я не хочу видеть, как при мне умрет мать. Пусть лучше я прежде, а она после меня. Проси и хватай его за колени и ноги. У него также есть старая мать, — чтоб ради ее дал хлеба!».

Андрій у цій ситуації чинить цілком гуманно: бере їжу й прямує до своєї коханої. Чи можна засуджувати його за такий вчинок? І чи це є зрадою? Зрештою, виявляється, Андрій повертає полякам те, що було силою забране в них. Він бере з воза батьківського полку мішок з білим хлібом, який козаки знайшли, «ограбивши монастырскую пекарню».

У другій редакції повісті є страшний епізод, коли жителі Дубна гинуть від голоду, влаштованого їм козаками. Наведемо його:

«Площадь казалась мертвою, но Андрию почудилось какое-то слабое стенание. Рассматривая, он заметил на другой стороне ее группу из двух-трех человек, лежавших почти без всякого движения на земле. Он вперил глаза внимательней, чтобы рассмотреть, заснувшие ли это были или умершие, и в это время наткнулся на что-то лежавшее у ног его. Это было мертвое тело женщины, по-видимому, жидовки. Казалось, она была еще молода, хотя в искаженных, изможденных чертах ее нельзя было того видеть. На голове ее был красный шелковый платок; жемчуги или бусы в два ряда украшали ее наушники; две-три длинные, все в завитках, кудри выпадали из-под них на ее высохшую шею с натянувшимися жилами. Возле нее лежал ребенок, судорожно схвативший рукою за тощую грудь ее и скрутивший ее своими пальцами от невольной злости, не нашед в ней молока; он уже не плакал и не кричал, и только по тихо опускавшемуся и подымавшемуся животу его можно было думать, что он еще не умер или, по крайней мере, еще только готовился испустить последнее дыханье. Они поворотили в улицы и были остановлены