Том 8 - Леся Українка

теории, «знаменитые художники те, которые зарабатывают деньги!..» Ему остается опять или молча уставиться на свою «негодную маленькую пивную Гебу», или просить ее смеяться, лить бы смеяться, все равно над кем, хотя бы • над ним самим: «Мне так отвратительно тяжело на душе!» Лиза дарит его минутной нежностью, но тут приходят «господа», которые уже, наверное, «зарабатывают деньги», и бед-ный непризнанный артист опять должен отойти в сторону, да еще под градом насметек и оскорблений всех этих господ, которые не могут простить ему его каррикатур и его таланта. И пока они все травят его, как собаки волка, в другой комнате, в трактир приходит Михалина и Лахман, разговаривают об искусстве, картине его отца, предлагают тосты друг другу в память о том, что было когда-то (здесь мьг тоже чувствуем драму двух одиноких, которую они даже не успели «пережить» до конца, как будто Ганс Фокерат и Анна Мар встретились после многих лет жизни врозь...). Сестра только тогда замечает присутствие брата, когда он, затравленный до крайности всеми «господами» и, главное, «женихом» своей Лизы, после неудачной попытки защититься от побоев револьвером бросается бежать без оглядки, преследуемый стаей своих врагов... «Арнольд!.. Ведь это был Арнольд?!» — с отчаянием и болью вскрикивает сестра, и в этом крике слышится, что она вдруг признала в несчастном беглеце своего брата.

Он спасся от своих врагов, но не от себя, его «страшная правдивость» довела его до самоубийства. Если бы у него была героическая натура его отца, он, быть может, все-таки пережил все это, стряхнул его с себя, как пыль Пфсле тяжелого бегства, замкнулс^ бы в одиночестве, уте-шился бы в искусстве, Но это было ему не дано. Не дано было ему пробить каменную стену лжецов и лицемеров, которые затравили его до смерти, не дано было «взойти на высоту». Мудрая старуха Виттихен могла бы сказать ему, как Генриху: «Ты званным был, но все же не избранным».

Если бы у него была действительно трусливая натура, он остался бы жить, примири лея бы и с пылью, и с грязью, женилея бы, пожалуй, на Лизе Бэнш, как Лахман на своей натурщице, «зарабатывал бы деньги» чем придетея, жаловалея бы на свою судьбу, вяло иронизи-ровал бы за стаканом вина над «филистерами» и предла-гал бы старым друзьям тосты — о чем? о том, чего не было никогда?..

Он не был ни герой, ни трус; он был человек, ein Menschenskind l. Невыносимого он не вынес и утопился.

И вот тут начинается общение одиноких, торжествен-ный «праздник примирення» над трупом этой «жертвы недоразумспітй».

Когда Михаэль Крамер узнал о смерти своего сына — дочь разбудила его ночыо известием, что Арнольд уто-нул — он сначала пал духом, страшно роптал и кощун-ствовал. Но этого мы не видим на сцене, только слышим, как страшное воспоминание. На сцене мы видим старого художника в его обычпой обстановке, за рабочим столом; он расспрашивает сторожа, которого жена видела Арнольда незадолго перед его смертью, отдает распоряжения, принимает пакет об назначений его профессором школы искусств, принимает Михалину и Лахмана, который при-шел провести с ним ночь, потом уходит с официальньш визитом к директору школы. Все так сдержанно, просто, как всегда. В отсутствие его Михалина с Лахманом рас-сматривают его рисунок на рабочем столе, от которого он только что встал; видят изображение мертвого рыцаря в латах, с подписью:

«Я в медные латы одет.

И смерть моим пажем была».

Листок с рисунком влажен — это следы слез художника...

Обойм друзьям кажется, что они, в сущности, знали и любили Арнольда так же, как и отец. Да, это правда, они наверное знали и любили его, потому что теперь говорят о непі, как ясновидящие, проникая в сокровенний смысл его погибшей жизни. Арнольд оставид отцу письмо, литенное всякой горечи. Отчего же над всеми ними тяготело какое-то проклятие взаимного терзання?, Отчего все они могли бы сказать друг другу, как Ген-рих Магде:

Невольно, но всегда неудержимо,

Не знаю кем влѳкомый, я всегда

Тебя терзал и сам терзался этим?

«Кто знает освобождающее слово?»—спрашжвает Лахман.

Последний акт драмы весь проникнут торжественной кротостью. Крамер в своем великом горе находит крот-кие, ласковые слова для дочери, заботливо осведомляется

о жене, как друг обращается к Лахману, даже с Лизой Бэнш, пришедшей с венком, говорит спокойно, без злобы. «Я не знаю злобы,— говорит он.— Я не знаю мести. Все это кажется мне теперь мелким и ничтожным». Он сам склоняется перед своим великим горем: «Горе, горе, горе, горе! Вы чувствуете, что заключается в этом слове? Ви-дите ли, так всегда бывает со словами: изредка только они становятся живыми, в будничной жизни они мертвы». Вот он стоит перед серым занавесом и говорит о том, что мелкое разделяет, а великое соединяет, что смерть всегда велика — смерть и любовь, что он похоронил сегодня все свой дорогие мечты, но что не окончательно убит и безутешен, потому что великое познал. Потом он вдруг раздвигает серый занавес и там, в этом «святая святых» его «храма», лежит его мертвый сын, осве-щенный канделябрами и заходящим солнцем. «Смотрите, вот лежит сын матери!..»

Тут на минуту кротость исчезает перед мыслью о тех «жестоких животных», которые затравили до смерти этого «сына матери», перед этой смертью, которая отняла и вместе возвратила ему сына, уничтожила все уродливое и мелкое и этим самым освободила клад от мусора, кото-рый мешал отцу «добыть этот клад». Оставляя мольберт, Михаэль Крамер произносит: «Любовь, говорят, сильна, как смерть. Можно сказать обратно: смерть, как любовь, кротка... Смерть самая кроткая форма жизни...» Звук дальних колоколов приводит его в мистический экстаз, но вдруг среди пророчески туманной речи взор его падает на его любимую маску Бетховена, которую он когда-то показывал в назидание сыну. Он берет ее в руки, раз-думье овладевает им: «Где наша пристань, куда мы стре-мимся? Отчего мы иногда шлем свой ликования в без-вестное пространство? Мы, малые, затерянные в огром-ном? Как будто мы знаєм, к чему это идет. Так и ты ликовал! Но что же ты знаешь? Это не пиршества зем-ные! Это не догматический рай! Ни то, ни другое, но что же... (с поднятьгми к небу руками). Что же это будет, наконец???»

Этим вопросом кончается драма... Приверженцы мистицизма радуются такому концу, противники огор-чаются, видя в этом «поворот ко тьме», но ни то, ни дру-гое неуместно. Гауптман всегда был мистиком настолько, насколько бывает им всякий истинный поэт, но не больше, и не мистическое настроение вызывает